Николай Дубов - Колесо Фортуны

— Гляди, доиграешься, Григорей. Прознает граф, не сносить тебе головы!..

— Двум смертям не бывать!

Смутился он только однажды, когда при очередном посещении Малого двора великая княгиня, улыбаясь, погрозила ему пальцем и сказала:

— Говорят, ви есть прокасник — имеете располошений слушить сразу и Марсу и Венере. Про ваш амурны похошдений шумит весь Санкт-Петербург.

Заметив смущение Григория, великая княгиня успокоительно покивала головой.

— Ничего! Как это по-нашему, по-русску, говорица?

Пыль молоцу не ф укор…

Затем она перевела разговор и спросила, получил ли он какую-нибудь награду за доблесть, проявленную во время войны. Узнав, что никакой награды не было, огорчилась, сказала, что это очень нехорошо и что кто-нибудь должен об этом позаботиться…

— А пока я дарью от себя этот маленький сувенир…

Екатерина Алексеевна достала из сумочки и протянула Григорию золотую табакерку.

В простоте душевной Григорий едва не брякнул, что он табаку не нюхает, но вовремя спохватился и благодарственно приложился к ручке.

— Только помните: это есть дар за военны, а не амурны храбрость! — смеясь, сказала Екатерина Алексеевна.

Она солгала: это был знак избрания. Бесчисленные преемники Григория Орлова, да и все окружающие, впоследствии будут знать, что означает такой дар, но Григорий не знал, не понял, да и где там было в ту пору думать о табакерке…

Как водится в таких случаях, граф Шувалов узнал последним. Коварная измена любовницы, неслыханная наглость и дерзость какого-то адъютантишки привели его в такую ярость, что она обратилась против него самого — его хватил удар. Григорий был спасен от беспощадной мести всесильного рогоносца, но некоторое время пребывал в полной безвестности касательно дальнейшей своей судьбы. Однако вскоре его вызвал к себе новый генералфельдцехмейстер Вильбоа, и, к удивлению окружающих и самого Григория, он был назначен цальмейстером с производством в чин капитана.

Окольными путями до Григория дошло, что новым назначением он обязан покровительству великой княгини, а когда попытался благодарить ее, она сказала:

— Ви получаль по заслугам. Доблесть и добродетель надо быть награждать. К сошалений, так не есть всегда, — с печальным вздохом добавила она.

Григорий понял, что Екатерина говорит о себе, и почувствовал к ней жалость. Он давно уже не замечал в ней недостатков, а видел только достоинства, притерпелся к тому, как она калечила русский язык, а положение ее вызывало в нем все большее сострадание. Положение это было известно всем близким ко двору: великая княгиня находилась у своего мужа в полном пренебрежении, наследник престола, почти не таясь, заменил законную супругу ее же фрейлиной — Лизаветой Воронцовой. Екатерина, конечно, появлялась на официальных приемах, но в остальном вела жизнь очень замкнутую, много читала, ездила на охоту. В Григории она нашла то, чего ей так недоставало — собеседника, и увлеченно пересказывала ему сочинения французских философов, коими увлекалась. Сам Григорий книг не читал, понимал не все и потому восхищался умом великой княгини.

А однажды осенью они встретились на охоте. Обычно великая княгиня ездила на охоту в сопровождении старого егеря, иногда же ее сопровождал гардеробмейстер, а попросту камер-лакей Шкурин, который в таких случаях превращался в оруженосца и телохранителя. Орлов поджидал их за Аничковой заставой. Без егерей, загонщиков и собак охота добычливой не бывает, и, в сущности, это была не охота, а верховая прогулка по лесу. Свернув с тракта, они пустили лошадей шагом и не столько высматривали дичь, сколько разговаривали. Видя, что Григорий понимает ее положение и сочувствует ей, Екатерина уже не намеками, а в открытую рассказывала о том, каково ей приходится в обстановке постоянной отчужденности, даже вражды, какие унижения приходится безропотно сносить и как горько ей, всей душой полюбившей свою новую родину и ее народ, смотреть в будущее, которое не сулит ей ничего хорошего. Пока жива императрица, он ничего не посмеет, а что будет потом?.. Григорий слушал, жалость и сострадание к несчастной княгине в нем все росли и росли…

Погожий день был прохладен, и через какое-то время Екатерина Алексеевна озябла. Тут очень кстати была бы добрая чарка, и в тороках у Шкурина на такой случай всегда находился погребец, но Шкурин, который все время плелся позади, отстал и где-то запропастился.

На первой подходящей полянке они остановились. Григорий с ловкостью бывалого солдата и охотника наломал лапника на подстилку, соорудил что-то вроде шалашика и развел костер.

Екатерина села у входа в шалашик и показала Григорию место рядом с собой. Григорий замялся — она ведь была великой княгиней, хотя и опальной, принадлежала к императорскому дому…

— О, ви совсем не есть такой храбры! — засмеялась Екатерина. — Мне будет теплей, когда ви будете садиться сдесь. И никто не увидит этот нарушений этикет…

Григорий послушно сел. Екатерина зябко поежилась и слегка придвинулась к нему.

— От ваш плечо идет такой тепльо… больше, чем от костьёр. Тепльо и — как это? — Kraft, сила! — посмеиваясь, сказала она, но голос ее дрогнул, и она закончила с неожиданной горечью: — О, если бы я могла иметь рядом такой надешный плечо…

— Ваше высочество! — сдавленным от волнения голосом сказал Григорий. — Я не могу… не смею… Но если вы… Мое плечо… Да что там плечо? Я весь ваш — располагайте мною как хотите…

Екатерина подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза.

— Софсем и нафсекта?

— По гроб жизни!..

Когда Григорий уже затаптывал костер, появился и Шкурин. Впоследствии он и передавал шепотком Григорию, когда и куда тот должен прийти.

— Кто об этом знает? — после долгой паузы спросил Сен-Жермен.

— Камер-лакей ее величества Шкурин да вот Алешка.

Теперь и вы.

— И что же, император начал догадываться или ему донесли и вам грозят неприятности?

— Кабы донесли, меня бы он, конечно, к ногтю…

А сам бы, верно, обрадовался. Не во мне дело — в императрице… Он, видать, давно задумал избавиться от нее.

В манифесте о восшествии на престол ни об императрице, ни о наследнике Павле — ни слова, будто их и на свете нету… А теперь вот разговоры идут, задумал он придворных переженить.

— То есть как?

— Ну, поменять жен у мужей, мужей у жен и перевенчать заново.

— Это какая-то чепуха!

— Может, и чепуха… Только под эту чепуху сам он может жениться на своей краснорожей Лизавете, а законную императрицу то ли в монастырь, то ли в тюрьму…

— Знаете, Грегуар, если он разлюбил свою жену и полюбил другую женщину, тут вряд ли можно помочь.

Уговаривать — бесполезно, а заставить человека полюбить снова — нельзя, средства такого нет.