Генрик Сенкевич - Камо грядеши (пер. В. Ахрамович)

Проехал цезарь, а за ним восемь негров пронесли великолепную лектику, в которой сидела нелюбимая народом Поппея. Одетая, как и Нерон, в аметистового цвета пеплум, с толстым слоем белил на лице, неподвижная, равнодушная, погруженная в мысли, она казалась изображением богини, прекрасной и злой, которую несли в процессии. За ней следовало множество мужской и женской прислуги и колесницы с нарядами. Солнце было высоко, когда показались августианцы — вереница фигур пышных, ярких, изменчивых протянулась до бесконечности. Ленивый Петроний, радостно приветствуемый толпой, велел нести себя с прекрасной, похожей на богиню, рабыней в лектике; Тигеллин ехал в колеснице, запряженной небольшими лошадками, которые были украшены белыми и красными перьями. Видели, как он вставал и вытягивал шею, чтобы посмотреть, не зовет ли его Цезарь к себе. Среди других толпа приветствовала аплодисментами Пизона, смехом Вителия, свистом Ватиния. К Лицинию и Леканию, консулам, отнеслись равнодушно, но Туллий Сенеций, которого любили неизвестно за что, равно как и Вестин, были встречены аплодисментами черни. Двор был очень многочислен. Казалось, все, кто богат и знаменит, эмигрируют из Рима в Анциум. Нерон никогда не путешествовал иначе, и количество спутников его обычно превосходило число солдат в легионе, — а в то время легион состоял более чем из двенадцати тысяч человек. Проехали Домиций Афр и престарелый Луций Сатурнин; проехал Веспасиан, который еще не отправился в поход на Иудею, откуда впоследствии вернулся за венцом цезаря, и с ним сыновья его, юный Нерва и Лукан; Анний Галлон, Квинтиниан и множество женщин, известных богатством, красотой, роскошью и развратом. Глаза зрителей перебегали с знакомых лиц на колесницы, лошадей, вычурные одежды разноплеменных слуг. В этом потоке роскоши и величия не знали, на что смотреть, на чем остановиться, и не только глаза, но и мысль была ослеплена блеском золота, багровыми и фиолетовыми красками, сверканием драгоценных камней, бисера, перламутра и слоновой кости. Казалось, солнечные лучи таяли в этом пышном избытке. И хотя среди толпы достаточно было бедняков с подтянутыми животами и голодными глазами, вид этого богатства не только будил в них зависть и желание иметь столько же, но и наполнял сердца гордостью, напоминая о мощи Рима, перед которой склонился покорно весь мир. И никто не смел подумать, что эта сила может быть изжита и что-нибудь в мире способно устоять перед ней.

Виниций, ехавший в конце, при виде апостола и Лигии, которую не надеялся увидеть здесь, сошел с колесницы и подбежал к ним с приветствием. Лицо его сияло, и он быстро заговорил, как человек, который не может терять времени:

— Ты пришла?.. Я не знаю, как мне благодарить тебя, о Лигия!.. Бог не мог мне послать лучшей приметы! Прощай еще раз, но прощай ненадолго. Я оставлю по дороге парфянских коней, и как только выпадет свободный день, прискачу к тебе, пока не выхлопочу себе право вернуться совсем. Будь здорова!

— Будь здоров, Марк! — ответила Лигия и прибавила тише: — Пусть Христос ведет тебя и откроет душу для слов Павла.

Он обрадовался, что она хочет скорее увидеть его христианином, и сказав

— Ocelle mi! Да будет по слову твоему. Павел захотел ехать с моими слугами, но он со мной и будет моим учителем и товарищем… Подыми покрввало, моя радость, чтобы я еще раз посмотрел на тебя перед разлукой. Зачем ты закрылась?

Она приподняла покрывало и посмотрела на него улыбающимися глазами на прекрасном лице.

— Разве это плохо?

В ее улыбке было немного девичьего лукавства, поэтому, глядя на нее с восторгом, Виниций ответил:

— Плохо для глаз моих, которые готовы до смерти глядеть на тебя одну.

Потом, обратившись к Урсу, сказал:

— Урс, береги ее как зеницу ока, потому что она не только твоя, но и моя госпожа!

Сказав это, он схватил ее руку и прижал к своим губам, к великому изумлению толпы, которая не могла понять такого почтения со стороны пышного августианца к девушке, одетой в простые одежды, почти рабыни…

— Будь здорова…

И он быстро побежал, потому что колесница его отъехала далеко. Апостол Петр незаметно благословил его знаком креста, а добряк Урс стал хвалить его, довольный, что молодая девушка жадно слушает его слова и благодарно смотрит на него.

Шествие уходило вдаль, окутавшись клубами золотой пыли, но они долго смотрели ему вслед, пока не подошел Дем, мельник, у которого по ночам работал Урс.

Поцеловав руку апостола, он стал просить его зайти к нему подкрепиться, уверяя, что жилище его близко отсюда, а они устали и голодны, потому что провели здесь почти целый день.

Они согласились, зашли в его дом, отдохнули, поели и уже под вечер возвращались к себе за Тибр. Собираясь перейти реку по мосту Эмилия, они шли серединой Авентинского холма между храмами Дианы и Меркурия. Апостол Петр смотрел с вершины на окружавшие его и на терявшиеся вдали громады. Погруженный в молчание, он размышлял над величием и силой этого города; куда пришел возвестить слово Божье. До сих пор он видел римлян и их легионы лишь на далеких окраинах империи, по которым скитался, но это были лишь отдельные члены той мощи, воплощение и олицетворение которой он увидел сегодня в первый раз в особе цезаря. Огромный, хищный, жадный и вместе с тем разнузданный город, испорченный до мозга костей и непоколебимый в своей сверхчеловеческой мощи; цезарь — братоубийца, матереубийца, женоубийца, за которым тащился не меньший, чем его свита, рой кровавых видений; развратник и шут, он — вождь тридцати легионов и благодаря им владыка мира. Его приближенные, покрытые золотом и пурпуром, не уверены в завтрашнем дне и в то же время правят народами как цари, — все это вместе взятое показалось Петру каким-то адским царством зла и неправды. Он удивился своим простым сердцем, как Бог может давать столь великую власть дьяволу, как может отдать ему землю, чтобы он терзал ее, топтал, выжимал слезы и кровь, разрушал, как буря, палил, как огонь. И от мыслей этих смутилось его старое сердце, и он в душе так стал говорить Учителю:

"Господи, что могу я сделать в городе, куда Ты послал меня? Моря и суша, звери на земле и гады водные, царства, города и тридцать легионов, охраняющих эти богатства, — все это принадлежит ему. А я, Господи, я — бедный рыбак! Что сделаю я? И как осилю злобу его?"

И он поднял свою старую трясущуюся голову к небу, молясь и призывая из глубины сердца Божественного Учителя, исполненный печали и тревоги.

Вдруг молитва его была прервана восклицанием Лигии:

— Город словно в огне…

Действительно, в этот день был странный закат. Огромный солнечный щит наполовину скрылся уже за Яникульским холмом, и все небо залито было багровым заревом. С того места, где они стояли, открывались большие пространства. Направо были видны стены Большого цирка, над ним возвышался дворец на Палатине, прямо перед ними Форум и вершина Капитолия с храмом Юпитера. Стены, колонны и крыши храмов — все багровело и отливало золотом в этом странном освещении. Видневшаяся вдали река казалась кровавой, и по мере того как солнце опускалось ниже, освещение все больше походило на зарево пожара, и это зарево ширилось, усиливалось, пока не охватило всех семи холмов, с которых, казалось, стекало на окрестности.