Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Захар поднял голову.

— Я отдал письмо и уйду. Я казак; мне с казаками быть, а не с ляхами брататься.

— И бить нас будете?

— Буду. Я из Сечи. Мы себе батьку Хмельницкого выбрали гетманом, а теперь ему король прислал булаву и знамя.

— Вот видите, пан Михал! — воскликнул Заглоба. — Не говорил ли я, что надо протестовать?

— Вы из какого куреня?

— Из миргородского, только его уже теперь нет.

— А что с ним случилось?

— Гусары пана Чарнецкого под Желтыми Водами положили. Теперь я у Донца с теми, кто остался. Пан Чарнецкий добрый солдат, он у нас в неволе, за него комиссары просили.

— И у нас есть ваши пленники.

— Так и должно быть. В Киеве говорили, что лучший самый казак у ляхов в неволе, хотя иные говорят, что он убит.

— О ком речь?

— О! Славный атаман Богун.

— Богун убит насмерть на поединке.

— А кто его убил?

— Вот этот рыцарь, — указал Заглоба на Володыевского.

Захар, который в это время допивал вторую кварту меду, вытаращил глаза, побагровел, затем не выдержал и засмеялся.

— Этот рыцарь… Богуна убил? — спросил он, покатываясь со смеху.

— Черт побери! — рассердился, нахмурив брови, Володыевский. — Этот посланец чересчур уж много себе позволяет.

— Не сердитесь, пан Михал, — начал успокаивать Заглоба. — Он человек почтенный, а если себя вести не умеет, так ведь он всего-навсего казак. С другой стороны, для вас тем большая честь, что вы с вашей комплекцией проявили столько геройства. Я сам, помню, глаз с вас не сводил после поединка, хотя все видел на деле. Как-то не верилось, чтобы такой щенок…

— Ах, оставьте меня, пожалуйста, в покое! — буркнул Володыевский.

— Я вам не отец, поэтому нечего на меня злиться, хотя, откровенно скажу вам, желал бы иметь такого сына. Если хотите, я завещаю вам все мое состояние… И князь не крупнее вас, а сам Александр Македонский не сгодился бы ему даже в пажи.

— Если меня что и беспокоит, — сказал несколько успокоившийся Володыевский, — так это то, что из письма Скпгетуского мы не узнали ничего хорошего. Что он сам над Днестром не сложил головы, за это хвала Богу, но княжны не отыскал до сих пор, да и кто поручится, что отыщет когда-нибудь?

— Что правда, то правда! Но если Бог нашими трудами избавил ее от Богуна и провел невредимо через столько опасностей, да еще смягчил живым чувством твердое сердце Хмельницкого, то все это для того, чтобы наш бедный друг вновь возвратился к жизни и радости. Если вы, пан Михал, во всем этом не видите перста Провидения, то, значит, ваша проницательность тупее вашей сабли. Это также верно, как и то, что не всякий может обладать всеми достоинствами сразу.

— Я вижу одно, — заметил, покручивая усики, Володыевский, — что нам там делать нечего, и мы должны сидеть здесь, пока не заплесневеем совсем.

— Первым зарасту грибами я — я старее вас. Поблагодарим лучше Бога за то, что он обещает счастливый конец всем нашим горестям. Немало уже я горевал о княжне, и за Скшетуского, и за себя… Ведь она дочка моя милая… я и родную не так бы любил. Говорят даже, что она, как две капли воды, на меня похожа, но я ее и без того люблю, и не видать бы вам меня ни веселым, ни спокойным, если б я не надеялся вскоре увидеть ее счастливою. Завтра напишу оду — знаете ли, я пишу отличные стихи, только в последнее время променял Аполлона на Марса.

— Что вы мне теперь станете говорить о Марсе! — рассердился Володыевский. — Черт бы побрал этого изменника Киселя, всех комиссаров и их переговоры! Весной заключат мир; это верно, как дважды два четыре. Пан Подбипента, который виделся с князем, так, по крайней мере, говорит.

— Пан Подбипента столько же понимает в политике, сколько свинья в изысканном лакомстве. Он там все свое свободное время при княжеском дворе посвящал той ветреннице и гонялся за ней, словно пес за куропаткой. Я был бы очень рад, если эту пташку поймает кто другой, но теперь речь не об этом. Я не спорю, что Кисель изменник, вся республика это отлично знает, что же касается переговоров, то тут еще бабушка надвое сказала.

Тут пан Заглоба вновь обратился к казаку.

— А что там у вас говорят, Захар? Будет война или нет?

— До первой травы будет мир, а по весне придется погибать или нам, или ляхам.

— Утешьтесь же, пан Михал; я тоже слышал, что чернь повсюду вооружается.

— Будет такая война, какой не бывало, — продолжал Захар. — У нас говорят, что и султан турецкий придет к нам со всеми ордами, а наш друг, Тугай-бей, стоит близко и вовсе домой не пошел.

— Утешьтесь же, пан Михал, — повторил Заглоба. — О новом короле есть пророчество, что он весь свой век процарствует с оружием в руках. Когда вам придется драться, пан Михал, держитесь невдалеке от меня… многому научитесь, узнаете, как мы когда-то в доброе старое время воевали. Боже ты мой! Что теперешние люди? Те ли, что бывали прежде? И вы тоже, пан Михал, хоть и зарубили Богуна!

— Справедливо вы говорите, — согласился Захар. — Не те теперь люди, что бывали…

Он посмотрел на Володыевского и покачал головой.

— А чтобы этот рыцарь убил Богуна… ну и ну!..

Старый Захар, отдохнув, уехал назад в Киев, и тут пришло известие, что комиссары возвратились не только без больших надежд на мир, но даже с большими сомнениями на благоприятный исход дела. Они успели заключить перемирие только до Троицы, после которой должна была собраться комиссия, облеченная правами на заключение мирных договоров. Однако притязания Хмельницкого были так велики, условия примирения так тяжелы, что никто не верил, чтобы республика могла согласиться на них. Хмельницкий слал посла за послом к хану, призывая его на помощь со всеми своими силами, слал и в Стамбул, где давно уже проживал посол короля Бечиньский; в республике с минуты на минуту ожидали призыва ополчения. Пришли известия о назначении новых полководцев: подчашего Остророга, Лянцкоронского и Фирлея и о полном отстранении от дел Еремии Вишневецкого, который теперь мог только с собственными силами и на свой страх и риск защищать отчизну. Не только княжеские солдаты, не только русская шляхта, но даже сторонники прежних военачальников возмущались таким решением, справедливо полагая, что если можно было пожертвовать Вишневецким в надежде мирного разрешения вопроса, то теперь, накануне войны, его устранение являлось величайшей, непростительной ошибкой. Только он один мог помериться силами с Хмельницким и сломить могущественного вождя восстания. Наконец, в Збараж прибыл и сам князь с намерением собрать как можно больше войска и стать на границе в ожидании войны. Перемирие, правда, было заключено, но заключено более на словах. Хмельницкий, правда, обезглавил несколько полковников, позволивших себе, вопреки договору, нападать на польские замки и хоругви, но и он был бессилен перед массами черни и многочисленными ватагами, которые и слыхом не слыхивали о перемирии или вовсе не хотели о нем слышать. И шайки то и дело переступали определенные договором границы, нарушая, таким образом, все обещания Хмельницкого. С другой стороны, королевские и частные войска, увлекаясь погонею за разбойниками, — часто переходили Припять и Горынь в киевском воеводстве, заходили вглубь брацлавского, и там, атакуемые казаками, завязывали с ними настоящие битвы, нередко весьма кровавые и ожесточенные. Поэтому постоянные жалобы сыпались как с польской, так и с казацкой стороны о нарушении договора, который, в силу обстоятельств, не мог быть соблюден. Все перемирие заключалось в том, что Хмельницкий, с одной стороны, король и гетманы — с другой не начинали военных действий, но фактически война разгоралась все сильнее, и прежде чем главные силы вступили в борьбу, первые теплые лучи солнца озарили по-прежнему горящие деревни, города, местечки, замки, осветили резню и человеческое горе.