Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

— Незачем тебе спешить. Пан Скшетуский уже знает о ее смерти, и мы теперь тоже горько оплакиваем ее.

Глаза Жендзяна чуть на лоб не полезли.

— Чур меня! Что я слышу, панна умерла?

— Не умерла, а убита в Киеве злодеями.

— В каком еще Киеве, что вы мне рассказываете?

— В каком еще Киеве, ты что Киева не знаешь!

— Ради Бога! Вы что, шутите со мною, что ли? Что ей было делать в Киеве, когда она живет в овраге над Валадинкой, недалеко от Рашкова? И колдунья получила строгий приказ ни на шаг ее не отпускать до приезда Богуна. Клянусь Богом, я просто начинаю терять разум!

— Какая колдунья? Ты-то о чем толкуешь?

— А Горпина, длинная такая… я ее хорошо знаю.

Пан Заглоба вдруг вскочил с лавки и начал размахивать руками, как утопающий в водовороте.

— Ради Бога! — задыхаясь, крикнул он на Володыевского, — помолчите ради Бога, дайте мне расспросить.

Володыевский вздрогнул: так бледен был Заглоба, крупные капли пота покрывали его лысину. А старый шляхтич подскочил к Жендзяну, схватил мальчика за плечи и хрипло проговорил:

— Кто тебе сказал, что она… около Рашкова скрыта?

— Кто же мне мог сказать? Богун!

— Мальчишка, ты с ума сошел? — вспыхнул пан Заглоба, тряся Жендзяна изо всех сил. — Какой Богун?

— Господи! — заорал Жендзян. — Чего вы меня так трясете? Дайте мне вздохнуть, опомниться… я совсем одурел. Вы из меня все мозги вытрясете. Какой может быть Богун? Или вы его не знаете?

— Говори, или я тебя ножом пырну! Где ты видел Богуна?

— Во Владаве! Да чего вы от меня хотите? — Паж окончательно перепугался. — Что я за злодей какой…

Пан Заглоба упал на лавку; ему нечем было дышать. Володыевский поспешил ему на помощь:

— Когда ты видел Богуна?

— Три недели тому назад.

— Так он жив?

— Отчего ему не жить! Он мне сам рассказывал, как вы его искромсали, но он все-таки оправился…

— И он тебе говорил, что панна под Рашковом?

— Кто ж другой!

— Слушай, Жендзян, тут дело идет о жизни твоего пана и княжны… Сам ли Богун говорил тебе, что ее не было в Киеве?

— Пан Володыевский, как она могла быть в Киеве, когда он ее спрятал под Рашковом и приказал Горпине под страхом смерти, чтоб она не выпускала ее, а теперь дал мне пернач и свой перстень, чтоб я ехал к ней, потому что раны его вновь открылись, и он неизвестно сколько должен пролежать?

Пан Заглоба снова вскочил с лавки, схватил себя за остатки волос и начал кричать, как сумасшедший:

— Жива моя дочка, жива! Это не ее убили в Киеве! Жива, радость моя, голубка моя!

И старик топал ногами, смеялся, всхлипывал, наконец, схватил Жендзяна за голову, прижал его к своей груди и начал так целовать, что мальчик только попискивал:

— Ох! Отпустите душу на покаяние! Ей-Богу, я задыхаюсь… Да жива она, жива… Сейчас можно и ехать за ней… Пан Заглоба… ну… пан Заглоба!

— Пустите вы его, пусть рассказывает, ведь мы еще ничего не знаем, — вмешался Володыевский.

— Говори, говори! — кричал Заглоба.

— Рассказывай сначала, миленький, — сказал пан Лонгинус, по лицу которого тоже текли обильные слезы.

— Позвольте отдохнуть немного… и окно прикрыть надо, а то эти соловьи так свищут в кустах, что и слова не слышно.

— Меду! — крикнул Володыевский.

Жендзян закрыл окно со свойственной ему неторопливостью и попросил позволения сесть.

— Садись! — Пан Володыевский налил ему меду. — И пей с нами. Ты заслужил это, только рассказывай как можно скорей.

— Добрый мед! — сказал паж, посматривая через стакан на огонь.

— А, пропасть бы тебе! Будешь ли ты рассказывать? — торопил его Заглоба.

— А вы сразу и гневаться! Буду рассказывать сколько угодно…

— Начинай сначала!

— Вы, конечно, помните, как пришла весть о взятии Бара, как мы все думали, что княжна окончательно погибла? Так я тогда вернулся в Жендзяны к родителям и дедушке. А дедушке-то девяносто лет… шутка сказать!.. Да еще не девяносто, а девяносто один…

— Ну, хоть девятьсот!..

— Что ж, дай ему Бог! Благодарю вас за доброе пожелание. Так вот, тогда я вернулся домой, чтобы отвезти родителям мою добычу. Вы знаете, что в прошлом году меня в Чигирине захватили в плен казаки, считали меня за своего, что я ухаживал за больным Богуном и подружился с ним, а потом скупал у злодеев понемногу серебро и драгоценности…

— Знаем, знаем! — сказал Володыевский.

— Вот я и приехал к родителям, а они так обрадовались, глазам не хотят верить, когда я им показал все, что привез. Дедушке я должен был поклясться, что добыл это честным путем. Надо вам сказать, что они ведут процесс с Яворскими о груше, что стоит на меже, наполовину над нашей, наполовину над ихней землею. Когда Яворские трясут дерево, то и наши груши падают, и на межу падает много. Они и говорят, что те, которые на меже, ихние, а мы…

— Холоп, не приводи меня в раздражение, — закричал Заглоба, — и не говори того, что к делу не относится!

— Прежде всего (извините!), я не холоп, а шляхтич, хотя и бедный, но гербовный, что вам пан поручик Володыевский и пан Подбипента как друзья пана Скшетуского подтвердить могут, а во-вторых, тот процесс тянется уже пятьдесят лет…

Заглоба стиснул зубы и дал себе слово, что более уже не издаст ни звука.

— Хорошо, миленький, — сладко промолвил пан Лонгинус, — ты нам лучше рассказывай о Богуне, а не о грушах.

— О Богуне? Пусть будет и о Богуне. Этот Богун думает, пане, что у него нет более верного слуги и приятеля, чем я, хотя чуть не убил меня в Чигирине. Правда, я ухаживал за ним, глаз с него не сводил, после того как его изрубили князья Курцевичи. Я тогда соврал ему, что не хочу более служить у пана Скшетуского и предпочитаю быть с казаками, потому что там скорее добьешься выгод, а он взял да и поверил. Да и как ему не верить, когда я его возвратил к жизни? Он меня ужасно полюбил, ничего не скажешь, наградил щедро. Он не знал, что я поклялся отомстить за чигиринскую историю, и если не отправил его на тот свет, то единственно потому, что шляхтичу не к лицу убивать лежачего врага…

— Хорошо, хорошо! — перебил Володыевский. — Мы все это тоже знаем, но как ты его отыскал теперь?

— А это, видите ли, было так: когда мы Яворских приперли к стене, — уж пойдут они с сумою, иначе и быть не может, — я и думаю себе: ну, теперь пора и мне поискать Богуна и заплатить ему за свою обиду. Я рассказал все по секрету родителям и дедушке, а он, как истинный рыцарь, и говорит "Если ты поклялся, то иди, не позорь имя наше". Я и пошел. Кроме того, я думал, что если найду Богуна, то и о панне что-нибудь разузнаю, а потом, когда подстрелю его и вернусь к моему пану с добрыми вестями, он меня не оставит без награды.

— Конечно, не оставит! И мы тебя наградим, — сказал Володыевский.

— От меня, миленький, получишь лошадку со всей сбруей, — прибавил пан Лонгинус.