Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский

Радушно приветствовав гостя, Тимур правой рукой, лишенной нескольких пальцев, указал ему на одно из самых почетных мест подле себя. По его знаку тут же вышла из-за шелковой ширмы с подносом и чашами на нем красивая женщина. То была Инкар-бегим, вдова Хусейна, а теперь жена Тимура. Чаши были наполнены белым пенистым кумысом. Учтиво поклонясь гостю, она с улыбкой сказала ему приветственные слова и протянула ему чашу.

Тохтамыш рассказал Тимуру и его эмирам об обстановке в Синей Орде, о планах хана Уруса овладеть Золотой Ордой, об убиении его отца и о том, что ему, Тохтамышу, тоже грозила казнь, и он вынужден был покинуть родину. Тимур счел эти сведения сверхважными, а беглеца-гостя — подарком судьбы, ибо его можно было в дальнейшем использовать для борьбы с Синей Ордой. Одарил Тохтамыша множеством верховых лошадей, гуртами скота, золотом, украшениями, палатками. Не успел растроганный гость выразить хозяину благодарность, как тот, на удивление всем, сказал:

— Велю поставить тебе юрт рядом с моим…

Удивление эмиров было вызвано тем, что юрты приближенных Гурхана были расположены вкруг его юрта очень тесно — меж ними было не вклиниться. Когда даруга (управляющий) спросил, в каком именно месте поставить юрт, Тимур объяснил: повыше его юрта, на площадке для детских игр.

Кто-то из эмиров даже зацокал языком, восхищаясь щедростью Гурхана. Но широта и щедрость Тимура тем не ограничилась. На другой день, когда Тохтамыш поселился двором выше своего покровителя, тот приказал выдать изгнаннику-беглецу грамоту на управление Мангышлаком и теми землями Туркестана, которые входили в состав Синей Орды. Это означало, что пожалованные земли надо было завоевать самому Тохтамышу. С этой целью Тимур выделил ему войско.

— Всемогущий! — со словами благодарности и признательности обратился к Тимуру Тохтамыш. — Клянусь Аллахом, я никогда не забуду твоего великодушия и щедрости и буду верным твоим слугой до самого гроба.

Тимур кивнул головой, показывая, что иначе и быть не может. В порыве искренней признательности Тохтамыш обратился к Тимуру с просьбой называть его ханом, так как уже обратил внимание на то, что Тимура называли Гурханом, а Тохтамыш посчитал такое обращение к нему менее высокочтимым, чем того заслуживает Тимур.

— Нет, — улыбнулся Тимур. — Я не имею права носить титул хана. Все знают, что я из рода барлах и во мне ни капли чингисидовой крови. Зачем наводит тень на плетень? Но я породнился с царевым родом и горжусь этим. Зови меня как все — Гурханом.

Гурхан трижды давал войско молодому царевичу для завоевания у Синей Орды Туркестана и Мангышлака. Все три похода были неудачными. Другой на месте Тимура давно махнул бы рукой на подопечного, а то и прогнал бы его, но Гурхан был терпелив, последователен и настойчив. Он верил в конечный успех. Надежды оправдались: в четвертый раз Тохтамыш, при непосредственной помощи Гурхана, одержал победу и сел на престол Синей Орды.

Став ханом Синей, а затем и Золотой Орды, Тохтамыш, как ожидалось, благодарно вспомнит о том, кому был обязан своим восхождением и делом докажет свое клятвенное обещание быть верным покровителю. Но случилось, казалось бы, невероятное: почувствовав себя после победы над Мамаем и взятия Москвы достаточно сильным для противостояния Железному Хромцу, он начал готовиться к большой войне. Ошибались те, кто причину задиристости Тохтамыша относил на счет его неблагодарности. Причина крылась в ином. Еще в то время, когда Тохтамыш сполна воспользовался гостеприимством Железного Хромца, отнюдь небескорыстным, он, склонный к серьезным размышлениям о природе власти, пришел к умозаключению, что корень всех смут и бед — в нарушении законности. Такие, как Мамай, как Железный Хромец, стремясь к высшей власти и утверждаясь на самом верху, уже незаконностью своего воцарения ломали все устои и порядки, давая дурной пример другим и разжигая тем новые и новые смуты.

Как-то Тохтамыш и Железный Хромец возвращались с соколиной охоты. Хищные птицы были уже водворены в клетки, и охотники благодушно посматривали по сторонам, озирая желтеющие степи. Обочь, шагах в ста от них, мчался сайгак, вспугнутый кем-то в ближнем овраге. Железный Хромец, взявший уже на охоте трех красных лисиц и тем, казалось бы, удовлетворивший азарт, выхватил из колчана оперенную стрелу, наложил на тетиву и, прицелясь, пустил её в бегущего зверя. Сайгак, кувыркнувшись, остался лежать на земле.

— Я метил ему в глаз, — сказал Железный Хромец. — Проверим, попал ли.

Издыхая, сайгак ещё сучил ногами. В глазу его торчала стрела. Не слезая с коня, Железный Хромец согнулся и выдернул из глаза стрелу. Вложил её в колчан и поехал дальше, странно радуясь тому, что жертвой его прицельного выстрела стал ненужный ему, оставшийся на том же месте, где упал, зверек.

Вернувшись в ставку, Гурхан пригласил Тохтамыша в свою юрту. Душистый чай в красивых, покрытых глазурью чашах укрепил его бодрость и сохранил благодушие, вызванное приятными впечатлениями от соколиной охоты. Что бывало с Гурханом редко, он разоткровенничался, позволив подопечному испить кое-что из тайны завоевания и владычества над миром. Одна из этих тайн, как доверительно поведал Гурхан, заключалась в том, что миром правят сила и жестокость.

— Сила и жестокость? — переспросил Тохтамыш. В его голосе явственно прозвучало удивление.

— Ты думаешь иначе? — Гурхан улыбнулся. Тонко, одними губами.

За несколько лет пребывания Тохтамыша в Самарканде ещё не было случая, чтобы он возразил покровителю хотя бы в самой малости. Тохтамыш считал это невозможным. Он безмерно уважал Гурхана. Как и все, преклонялся перед ним. Гурхан воевал почти беспрерывно и одерживал победы одну за другой, вселяя уверенность в окружающих его людей, что он непобедим. Как было не преклоняться перед великим воителем? Но бросалась в глаза, вызывала внутренний протест его неоправданная жестокость. Гурхан мог приказать сжечь дотла какой-нибудь прекрасный город только за то, что жители оказали ему сопротивление. Или он мог повелеть построить из человеческих голов пирамиду. Исподволь, капля за каплей, в душе Тохтамыша нарастало несогласие с некоторыми действиями Гурхана, с некоторыми его взглядами. Отчасти это несогласие подпитывалось стремлением обрести если и не превосходство внутреннее над Тимуром, который, в отличие от Тохтамыша, не был чингисидом, то — равность ему.

В ту минуту благодушия и доверительности Гурхана Тохтамыш счел возможным слегка, сверхосторожно, возразить всесильному человеку:

— Сила — да. Но — жестокость?

Ему хотелось сказать: "Не жестокость правит миром, а закон!" Но утверждать приоритет закона в глазах правителя, который был незаконным правителем, было бы верхом нахальства. Пришлось прибегнуть к более мягкой форме возражения.