Илья Клаз - Навеки вместе

— А ведомо ли тебе, что Брестский собор предал анафеме давно умершую и никому не потребную православную церковь? — Щеки ксендза Халевского задергались. С каждым словом голос его креп. — Холопы и работные люди Речи Посполитой разумом и душой давно приняли унию. — Епископы твои и Глеб — никто другие как схизматики. Мутят и уводят с пути праведного чернь.

«Епископы и Глеб… — сжал зубы Шаненя. — Не пинский ли епископ Паисий и митрополит Рутский воздвигли гонения на православных, ловили монахов, подвергали их истязаниям и бросали в темницы…»

— Я, пане ксенже, простой мужик, — заметил Шаненя. — На Брестском соборе не был и не моим умом думать, что решали отцы духовные. Я червь земной и воле божьей подвластен. Хочу спросить тебя, можно ли из покоя вечного выносить?

Шаненя смотрел в глаза ксендза и видел, как вспыхивали в них колючие огоньки. Если бы мог ксендз, наверно, проклял его, испепелил огнем. Сознавая, что бессилен в этом сейчас, со злорадством, как показалось Шанене, повторил:

— Велено. — И добавил: — Богом.

Согбенный и понурый выходил Гришка Мешкович из дома ксендза Хаского. Шел и не видел земли под ногами. Опустив голову, в тяжелом раздумье рядом шагал Иван.

Во второй половине дня вся ремесленная слобода Пинска знала о решении пана ксендза Халевского. Толпа мужиков и баб собралась на кладбище у могилы. Вскоре прискакали рейтары. Кладбищенский смотритель вытянул крест из еще не осевшей земли и, не глядя на присутствующих, начал раскапывать могилу.

Застучала лопата о доски гроба. Баба Ермолы Велесницкого, Степанида, не выдержала, сомлела. Ее подхватили, вывели с кладбища и посадили на траву возле дороги. Гроб поставили на телегу и повезли к костелу. За гробом потянулись мужики и бабы.

Иван Шаненя шел с мужиками, но не думал ни об усопшей, ни о ксендзе Халевском. Душу терзает мысль, с которой не расставался всю весну. Шаненя в который раз, задавал себе неизменный вопрос: а как жить дальше?.. С каждым годом труднее и хуже становится простому люду. Раньше четыре дня в неделю работал тяглый на пана. Теперь пять, а то и шесть. Особым указом сейма Речи Посполитой ремесленным цехам строго заказано торговать с русскими купцами, и на межах Речи с Московией выставился залог. У рубежей рыскает стража и ловит тех, кто бежит на Русь из Великого княжества. Пойманных травят собаками и секут нещадно.

По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатов издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а сейм угрожает отступникам изгнанием. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан, хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя русского. А ведь и это миром дано не будет. Черкасы во имя этого второй год кровь льют…

Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум.

Потом все, как в тумане, проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке.

До кладбища дошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке уже все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, чмокал, выставив вперед толстые замасленные губы и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:

— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?

Парамон, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику:

— Пан все может! И выкопать, и воскресить!..

— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.

— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Придет время — сквитаемся с иезуитами!

— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи хоть до утра…

— Пойдем, — предложил хромой мужик.

Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали Ксендза Халевского и грозились, вспоминали всякие обиды, что нанесли иезуиты черни.

На тот час к шляхетному городу по улице катил крытый дермез. Повозка гулко стучала колесами по бревенчатой мостовой.

— Расступись! — закричал кучер.

— Не расступимся! — раздалось в ответ.

— Проч с дороги, быдло! — Кучер занес ременный кнут.

— Сам быдло, прислужник панский!..

И сразу десятки рук схватили за уздечку вороного. Кучер задергал вожжи, замахал кнутом. Но кто-то схватил на лету ремень и вырвал его вместе с кнутовищем из рук.

— Как смеешь, погань! — закричал кучер.

— Прихвостень!

— Чего с ним говорить! Тащи с козел!..

Гневно зашумела толпа. Затрещал частокол возле корчмы — мужики выламывали колья. Кучера стащили с козел и в воздухе замелькали кулаки.

Рванули дверцу дермеза.

— Вылезай, шановный пан!..

— Вон, пся крэв! — раздался из дермеза властный голос.

Мужики оробели, притихли на мгновение, но тут же снова загудели:

— Бери его, братцы, смелее!..

Из дермеза грянул выстрел. Люди отпрянули назад. У раскрытой дверцы остался один лишь Парамон. Схватившись за грудь, стоял, широко расставив ноги, и вдруг зашатался, упал.

Гневные крики и ругань огласили улицу. Полетели в дермез камни и колья. Толпа снова подступила, налетели все разом, перевернули дермез, повалили набок коня. Дверца оказалась прижатой к земле, В одно мгновение притащили охапку соломы и подсунули под дермоз. Но поджечь не успели — бабий голос остановил:

— Гайдуки, гайдуки!..

Со стороны шляхетного города мчалась с алебардами и пиками стража. Мужики бросились врассыпную. Гайдуки поставили коляску на колеса и помогли выбраться из нее пану Гинцелю. Бледный и трясущийся, он умолял гайдуков:

— Быстрее к пану Ельскому! Пани Альжбета сомлела!..

Владыка Егорий устало смотрел на бледно-розовый огонек свечи. Пламя дрожало, и фитилек постреливал крошечными голубоватыми искорками.

— Дальше как было?

Шаненя отвел взгляд от иконы Казанской божьей матери, что висела в углу.

— Принесли его челядники ко мне в хату. Дочка поила зельем и выхаживала. Неделю вроде добро все, а потом на два-три дня рассудок теряет, смеется, говорит нескладно.

— Как звать раба?

— Карпухой… И еще могилу бабы Гришки Мешкевича осквернили. Все больше ропщет чернь в городе, из деревень мужики бегут в леса, ищут защиту у казаков… — Шаненя приумолк: что скажет на последние слова владыка? Тот как будто и не слыхал их. — И так уж чаша полна, а капли падают. Как бы не пролилось…