Илья Клаз - Навеки вместе

— Тишей! — детина помахал плетью.

А чтец дальше гундосил:

— А судом магистратовым предписано сечь нещадно Ивашку тридцатью плетями и, наказав, в долговую тюрьму посадить…

Ивашку отхлестали быстро. Не успел купец повернуть коня, как долетел с помоста истошный вопль. На лоб мужику приставили раскаленное клеймо с четкой надписью «ВОР».

— Что крал? — придержав поводья, склонился Алексашка к какой-то брюхатой бабе.

— Под мостом в Пине рыбу ловил… — вздохнула баба и, перекрестившись, заплакала.

Алексашка следом за купцом свернул на одну улицу, потом На вторую. Остановились у небольшой хаты с двумя оконцами. Купец толкнул ветхие ворота, и они раскрылись. Заехали во двор.

Из хаты вышел рослый, широкоплечий мужик с русой подстриженной бородой. Такие же русые волосы подстрижены на голове в кружок. Он был в синей холстяной рубахе, перехваченной бечевкой, синих штанах и капцах на босу ногу. Неторопливо посмотрел на купца, на Алексашку, в большой сильной ладони зажал бороду.

— Не ждал? — Купец снял шапку.

— Нет, — признался хозяин и колко посмотрел на Алексашку.

— Коваля тебе привел: Хлопец дюжий и жилистый.

Алексашка ухмыльнулся: говорил купец так, будто все было решено и договорено.

— Идите в хату, — пригласил Шаненя.

Хата у Шанени небольшая. У дверей, в углу — печь. От печи до стенки полати. Чисто выскобленный стол в углу, лавка и дубовый сундук. Пол дощатый. В хате порядок. От печи на Алексашку уставилась дебелая баба, из-за ее спины выглядывала девка.

— Сходи, Устя, воды. Мужики умоются с дороги, — сказал Шаненя девке. — А ты, Ховра, доставай из печи и потчуй.

Устя принесла воду. Умывались во дворе, над дежкой. Устя черпала коновкой и лила на руки Алексашке.

— Студеная! Иль из криницы?

Устя не ответила. Алексашка глянул на девку и не захотел больше спрашивать: толстогубая, с острым, как у сороки, носом, рябоватым лицом.

А в хате на столе уже ждали преснаки, толченый лук с квасом, просяная каша. Сели мужики за стол, а бабы вышли из хаты.

— Как оно житье-бытье в Пиньске? — купец затолкал в рот пахучий преснак и шумно хлебнул квасу.

— Работой паны не обижают. Ходко идет сбруя.

— Что ж, прибыль добрая! — обрадовался купец. — А начнешь брички и дермезы делать — пойдут и талеры.

— Тебе, Савелий, ведомо, что на моих бричках далече не уедешь… — Шаненя затеребил бороду. — И еще, в обиду не прими, чернь стала побаиваться казаков.

— Про это я знаю. — Купец опустил голову. — Шановное панство молву пустило…

Внимательно слушал Алексашка разговор и не мог понять, что к чему? Совсем стал непонятным купец Савелий.

— У молвы язык длинный и острый.

— Зря, Иван, верит люд. Хмель не ворог Белой Руси…

Купец положил ложку, вытер о штаны ладони и расстегнул широкополый армяк. Непослушными пальцами долго теребил полу, наконец, оторвал край подкладки и осторожно вытянул аккуратно сложенный листок. Не торопясь, старательно вытер рукавом край стола и положил листок.

— Слушай, что повелевает гетман Хмель казакам…

У Алексашки заняло дух. Вот он кто, купец Савелий!. Он глядел в писаное, но говорил, видно, по заученному:

— «…всем и каждому отдельно, кому об этом следовало знать, а именно полковникам, а также сотникам и всей черни… и строго напоминаем, что мы имеем старую дружбу с народом Великого княжества литовского…»

Алексашка слушал и в мыслях спрашивал себя: в какой водоворот попал? Если Савелий лазутчик Хмеля, кто же Шаненя? Он-то ремеслом занимается. Сени завалены лямцем, кожей, пенькой. На шестах подвешены новенькие седелки. Возле пуньки, в пристенке — мастерская. Ремесленник… А купец читал:

— «…случается, что казаки там на постое, чинят великое своеволие, нарушают мир и дружбу… потому посылаю двух товарищей, чтоб они о в сем доносили полковникам и сотникам… а за своеволие казаки те наказаны будут…»

Закончив читать, сложил листок, спрятал в потайной карман, взял ложку, начал хлебать квас. Нахлебавшись, вытер ладонью усы и спросил:

— Все уразумел?

Подперев голову кулаком, Шаненя сидел в раздумье. Наконец шумно втянул воздух.

— Вовремя гетман универсал прислал. Случается всякое, и тогда ропщет люд. Но то — забудем. Хлопы ждут черкасов, Савелий.

Савелий приподнялся и, перегнувшись через стол, прошептал с жаром в самое лицо Шанене:

— Гетман Хмель послал загоны на Белую Русь. Не сегодня — завтра объявится. Идет сюда храбрый казак Антон Небаба… Гаркуша под Речицей встал… — Доложив руку на плечо Алексашке, заключил: — Тебе надобен коваль — бери!

Шаненя и не посмотрел на Алексашку.

— То, что Небаба идет, мне уже ведомо. Передали люди добрые. — Повернул русую голову, испытующе осматривая Алексашку. — Издалека идешь?

Алексашка вздрогнул под пристальным взглядом. Лицо у Шанени большое, смуглое. Крутой лоб, широкие черные брови, нос с горбинкой. Подбородок и мускулистую шею скрывает подстриженная борода. Глаза у него, будто шило, колют.

— Из Телехан, говорит… — рассмеялся Савелий. — Пан послал с наказом и жеребца отменного с седлом хлопу дал…

— Полоцк… Оттуда… — зарделся Алексашка.

— Это другое дело! — Савелий удовлетворенно хлопнул ладонью по столу. — Я — воробей старый. Не проведешь. А чего покинул град Полоцк?

— Лентвойта порешил… — Алексашка перекрестился.

— В Пинске во веки веков не найдут, — успокоил Шаненя. — А куда путь держал?

— К казакам надумал.

— Казаки сюда придут. Оставайся у меня. Харчей хватит. Шесть талеров в год платить буду. Ну что, сговор?

Алексашка кивнул.

— Пора мне в путь. — Савелий встал.

— Заночевал бы, отдохнул и на зорьке поехал, — предложил Шаненя. — С колес не слезаешь.

— Бремя не ждет, Иван. — Савелий поднял полу и вынул грамоту. — Эту тебе оставлю. Ее люду читать надобно, дабы чернь и ремесленники знали правду.

— Спасибо за доброе слово. Будешь на Черкасчине, скажи при случае гетману, что белорусцы вместе с нами, под одни хоругви станут и рубиться будут не на живот, а на смерть.

Вышли из душной хаты. Савелий залез на телегу, долго ворошил мешки с золой. Наконец, нашел один, запрятанный подальше. Развязал и вытащил сорок соболей.

— Держи, — протянул Шанене. — На железо…

Шаненя закачал русой головой, но ничего не ответил, взял соболя.

Начало лета 1648 года было солнечным и сухим. Ни одного дождя не выпало. Стали жухнуть в полях хлеба. Обмелели Пина и Струмень. Каждый день с тоской поглядывали мужики на белое от зноя небо и с тревогой — на хаты, что прижались одна к другой в тесных улочках: упаси господь, обронится искра — пойдет шугать огнем весь Пинск! Боязно было Ивану Шанене раздувать горн в кузне. Все сухое вокруг, как порох может вспыхнуть.