Валентин Пронин - Катулл

При восторженных кликах легионов и клиентелы Цезарь объявил, что продлевает свои императорские полномочия в Галлии на пять лет. Помпей и Красс намечались консулами на следующий год с тем, чтобы по окончании консульства получить наместничества: Красс — в Сирии, а Помпей — в Испании. Друзьям Цезарь обещал поддержку в получении магистратских должностей. Затем опять посыпались щедрые подарки и загремели пиры. Совещание в Луке обернулось неофициальным триумфом Цезаря.

Старый Катулл писал в Луку письма, начинавшиеся словами: «Привет тебе, наилучший император и любезнейший друг, желаю здоровья и радости как в частной жизни, так и в государственных делах…» Только к Цезарю — самой яркой и высоко взошедшей звезде римского небосклона — мечтал теперь он пристроить своего Гая. Пропади пропадом Греция, Азия, Африка и Испания со своими золотоносными реками; на просторах Галлии, под рукой великого полководца молодой человек приобретет настоящий вкус к жизни и смело войдет на злокозненный Форум, держась за пурпурную мантию триумфатора.

Вот тогда-то захиревший род веронских Катуллов станет владеть виллами и латифундиями, вот тогда-то дальновидный муниципал сделает выгоднейшие инвестиции и, может быть, окажется главой процветающей публиканской конторы. В то время как сын его получит, при содействии Цезаря, магистратскую должность, а следом — кресло сенатора. Таковы были сокровенные мечты… нет, не мечты, а всесторонне продуманные планы почтенного Катулла.

То, что Гай вел в Риме рассеянный и праздный образ жизни, не пристав определенно ни к одной политической группировке, оказалось большой удачей. Цезаря, кроме грубых рубак и финансистов, окружают такие же, как Гай, образованные молодые люди, с которыми он любит проводить досуг. Правда, Гай позволял себе дерзкие замечания и эпиграммы в сторону Цезаря и его друзей. Но теперь, после галльских побед, в смягченных успехом глазах цезарианцев это выглядит шалостью, изысканным остроумием светского повесы.

Поэтическая слава Гая должна сыграть не последнюю роль в соискании благоволения императора. Говорят, юношей Цезарь тоже писал похабные стишки. В свой прошлый приезд в Верону он не раз поздравлял старого Катулла с выдающимся дарованием сына. Если бы уговорить строптивого недотепу сочинить поэму о великих подвигах Цезаря — это было бы блестящим началом.

Почтенный Катулл, раздумывая, не раз покусывал нижнюю губу, как это делал и Гай в минуты сомнений. Впрочем, у отца такое покусывание губы выглядело скорее как признак уверенности в окончательно принятом решении. Известие, что Гай возвращается из Вифинии раньше срока, даже обрадовало старика. Он радушно встретил сына, с признательностью принял подарки, купленные в азийских столицах, и тотчас отправил его отдыхать в загородную виллу.

Перед отъездом на Сирмион Гай прочитал отцу элегию о посещении им могилы брата. Элегия была прекрасная, старый Катулл вполне оценил ее печальную прелесть. Он заплакал, вспоминая младшего сына, и с искренним волнением обнял Гая. Боги, о чем можно еще мечтать, как не о единстве чувств отца и сына! Сейчас их соединяла боль сердца, общая скорбь по умершему Спурию.

Гай действительно искусный стихотворец, если уж от его стихов растрогался даже он, утомленный жизнью и огрубевший от неудач старик.

Пока отец предвкушал его будущее преуспеяние, Гай бродил по берегу озера и, вместо того чтобы сочинять поэму о Цезаре, переводил эпиллий Каллимаха о преданной и страстной любви юной Береники. Он начал переводить эту изящную, чуть ироничную вещь еще в первый год своей жизни в Риме, и теперь ему хотелось ее закончить. Он писал вольный латинский перевод, чувствуя, как окрепло его мастерство, насколько точнее и мелодичней звучат слова.

Его никто не тревожил, работа спорилась. Он закончил перевод, тщательно переписал стихи на папирус и отправился ловить рыбу с Титом. Забрасывая сеть, он помышлял о другой поэме, тема которой, безнадежная и страшная, запала в сердце после весеннего празднества Кибелы.

Радение на горе Диндим осталось в его сознании бредовым видением. От этого ужаса хотелось избавиться с помощью стремительного ямба, схожего с диким ритмом фригийских гимнов. Новые замыслы были еще в тени, но беспокойство мнимо шепчущих слов уже искало выхода.

Узнав о возвращении Катулла, прислал письмо Корнифиций. Его послание едва уместилось на четырех табличках. Корнифиций поздравлял Катулла с благополучным прибытием в родную Верону и рассказывал о политических новостях.

Особенно подробно он описал торжественный въезд в Рим изгнанного Цицерона. Все ступени храмов у Капенских ворот занимали нарядные граждане. Когда приблизились носилки Цицерона и его дочери Туллии, народ с воплями восторга сбежался к Аппиевой дороге. Цицерон вышел из носилок и приветствовал рядовых граждан и представителей правительственного сената.

«О, это был незабываемый день!» (чувствовалось, что Квинт Корнифиций ликовал, когда писал эти строки).

«Впрочем, — огорченно признавался он в конце письма, — рукоплескания стихли, славословия закончились, приветственные речи произнесены, но наш знаменитый и великодушный Цицерон не стал снова главной фигурой римской политики. Все взоры обратились к завоеванной Галлии, а затем к паршивому городишке, где рычало и лаяло трехголовое чудовище — Помпей, Красс и обожравшийся грабежами Цезарь».

Читая о событиях, во время которых он скитался азийскими дорогами и плыл по бурным морям, Катулл чувствовал, как он теряет покой, обретенный с таким трудом у голубых вод Бенакского озера.

Аттис — возлюбленный грозной Кибелы… Он должен стать героем поэмы Гая Катулла, извлеченный из путаных фабул греческих и фригийских сказаний.

Но замысел изменился. Нет, не затем будут написаны стихи, исподволь зреющие в душе, чтобы поразить ученостью, знанием мифологических тонкостей, до блеска выглаженным изяществом стихосложения. В поэме отразится его собственная жизнь и жизнь подобных ему, пылких и доверчивых людей, которых постигла смертная тоска разочарования. Сгинули восторги, остыла самозабвенная страсть, все оказалось гнусным обманом. Истекло кровью растерзанное сердце, и он бежал в таинственные дебри Фригии.

О, как отвратителен был ему Рим, когда он мечтал избавиться от его горластых политиков и разнузданной черни, от покровителей-нобилей и матрон, рассуждающих о поэзии и предающихся грязным утехам!

Умчаться туда, где белые пики гор растворяются в бездонном сиянии… Броситься в глубокий лог, веющий медовым запахом цветов, и, плача от счастья, целовать благоухающую роскошь природы… Убежать в сумрачные, непроходимые леса, навсегда стать изгнанником, вольным бродягой, пастухом кочующих в безвестности стад…