Валентин Пронин - Катулл

Один из них, с сухим, узким лицом, кудрявой бородкой и спокойным взором мудреца, несомненно, был греческий врач Сосфен, слывущий чудодеем и потомком гениального Гиппократа. Сосфена направил к Цезарю литератор Асиний Поллион, предварительно известивший императора кратким письмом. Цезарь не мог не оценить деликатной заботливости Поллиона. Из всего алчного и льстивого окружения императора никому и в голову не приходило, что он нуждается в помощи опытного врача. А между тем его ужасная болезнь нередко напоминала о себе. При длительном утомлении припадки учащались, и он скрывал тайное отчаяние огромным усилием воли. Цезарь кивком подозвал секретаря и вполголоса приказал ему пригласить грека в свою резиденцию для доверительной беседы наедине.

Потом Цезарь обратил внимание на стройного, загорелого человека среднего роста в щегольской светло-серой тоге. Он с серьезным видом стоял у стены, позади громко восклицавших мужчин, млеющих девушек и распаленных любопытством матрон.

Цезарь повернулся к сопровождавшим его пожилым муниципалам и спросил одного из них:

— Я не ошибаюсь, дорогой Катулл? Этот приятный юноша твой сын?

— Да, благороднейший друг, это Гай. Ты ведь знаешь его стихи. Некоторые ему действительно удались, хотя… не смею навязывать тебе свое мнение, о потомок Ромула.

— Кто же не знает прекрасных элегий Катулла! — воскликнул Лабиен. — Надо быть тупицей, чтобы ими не восхищаться.

— Попроси его подойти к нам, — сказал Цезарь. «Хорошо бы взять Сосфена с собой в Галлию, — думал он, улыбаясь приблизившемуся Катуллу. — Если вместо бездарных лекарей и заклинателей около меня будет находиться такой выдающийся знаток медицины, я почувствую себя гораздо спокойнее. У меня уже сейчас появилась душевная бодрость и надежда на исцеление. А чтобы быть уверенным в преданности грека, надо искусно расположить его к себе… Кстати, и этого норовистого, злоязычного поэта тоже».

Пока Катулл, склонив голову, проговаривал изысканные приветствия, Цезарь благожелательно смотрел на него своими черными, продолговатого разреза, красивыми и печальными глазами. На его худом лице было мягкое, женственно кроткое выражение. Только четко обрисованный, будто припухший рот напоминал о его сильнейших страстях: о необузданной чувственности и стремлении безгранично властвовать. В облике Цезаря соединились хрупкость и болезненная слабость с побеждающей их суровой сдержанностью воина.

Цезарь сказал Катуллу:

— Рад познакомиться с любимцем Муз, с прославленным певцом Лесбии… Если бы не война, я бы давно искал этой встречи.

Катулл благодарил с тщательной вежливостью. Произнеся несколько любезных фраз, Цезарь выжидающе замолчал. Он, повелитель железных легионов, в самые опасные минуты сражения никогда не терявший самообладания, почувствовал вдруг странную неловкость, стоя напротив молодого веронца. Он предполагал встретить здесь со стороны каждого, к кому он благожелательно обращался, глубокое и восхищенное внимание. Но в светлых глазах Катулла Цезарь видел лишь недоверие и отчужденность.

Царившее в атрии приятное оживление стало несколько остывать. Многие успели заметить замешательство и разочарование Цезаря. Стоявший рядом с ним Лабиен с недоумением пожал плечами, а у старика Катулла беспокойно округлились глаза.

Неожиданное молчание находчиво прервал Мамурра, чем-то неуловимо похожий на своего покровителя. Он был моложе и красивее императора, хотя и не обладал таким разнообразием приёмов в общении с людьми. Его поведение отличалось модной среди светской молодежи, веселой бесцеремонностью.

Нарочито небрежно Мамурра сказал Катуллу:

— Вот что, мой дорогой, мы тут почитывали твои стихи и, должен сказать без всякого лицемерия, не всегда их одобряли. Бесспорно, поэт ты прекрасный, но к чему эти постоянные жалобы на измену жестокой возлюбленной? Они утомляют. Разве нельзя писать о любви с уверенностью настоящего мужчины? Все слышали про твои успехи в искусстве Венеры, а не только в поэзии. Так что же в стихах ты хнычешь, как наказанный бессилием?

Катулл побледнел от унижения. Наглый цезарьский прихвостень, используя сплетни, распространяемые невеждами, смел выговаривать ему по поводу содержания его стихов.

— Я бы не стал плакать перед всякой там… э… Лесбией, — продолжал Мамурра, — пусть она и очень хороша собой. Клянусь богиней удачи, я бы не стал писать так уныло…

— Ведь наш Мамурра тоже жаждет милостей Аполлона, — не без сарказма заметил Цезарь.

— Только в его стишках все время путается размер, — добавил Лабиен со смехом и хлопнул товарища по плечу, но Мамурра нисколько не обиделся.

— Если я осилю когда-нибудь премудрость гекзаметров, пентаметров, дактилей и ямбов, — сказал он, — тебе, Катулл, придется потесниться на Парнасе.

Все взгляды обратились к Катуллу. Он понял, что Мамурра вызывает его на поединок острословия, в котором ему предлагается сыграть роль шута.

Сдержав бешенство, Катулл серьезно сказал:

— Я могу ответить тебе одной старой греческой притчей…

Гости, любопытствуя, толпились вокруг. Цезарь поощрительно улыбался, отец Катулла таял от счастья.

Катулл собирался сразить Мамурру безжалостно, с уничтожающей язвительностью, но, посмотрев на отца, вздохнул и рассказал мирным тоном:

— Когда Филипп Македонский [164] Филипп Македонский — отец Александра Великого, начавший завоевание Греции. подошел к Спарте, ее жители закрыли перед ним ворота. Филипп послал спартанцам предложение сдать город добровольно. «Я покорил всю Грецию, у меня самое многочисленное, закаленное и смелое войско на свете, — писал он. — Сдавайтесь заранее, потому что… если я сломаю ворота и пробью стены… если я захвачу Спарту силой, то беспощадно уничтожу все население». Филипп ждал ответа. Когда его принесли, завоеватель увидел только одно слово: «Если…»

— Очень тонко сопоставлено с тем «если», которое привел в свое оправдание Мамурра, — сказал Лабиен, заметив одобрение в улыбке Цезаря.

— Выходит, Катулл сравнивает Мамурру с Филиппом Македонским, который так и не смог одолеть спартанцев, подхватил Гирций, очень довольный тем, что Мамурра оказался проигравшим.

— Но Спарту взял сын Филиппа Александр, — не смущаясь, заявил Мамурра. — Значит, моему сыну суждено стать более знаменитым поэтом, чем сам Катулл.

— Скорее всего, унаследовав отцовский характер, он будет мотом и любителем красивых женщин, — понизив голос, ласково сказал Цезарь.

— Ну, в отношении красивых женщин поэты тоже не очень-то теряются… — Мамурра недвусмысленно кивнул на Катулла.

— Друзья, ступайте к милым веронкам, пока они не стали проклинать вас за пренебрежение их достоинствами, — обратился к своим легатам Цезарь. — А мне надо побеседовать с Гаем Валерием.