Валентин Пронин - Катулл

Катулл знал хвалебные поэмы, посвященные Цезарю. Он знал, что авторами их, кроме своры мелких продажных писак, являются такие выдающиеся римляне, как Варрон, братья Цицероны и Поллион. Он спокойно выслушивал советы разумных людей последовать их примеру, усмехался и строчил эпиграммы.

И вот произошло то, чего Катулл так боялся и к чему заранее готовился, как к неизбежному несчастью. Отец, видимо, получал подробные сведения о его «беспутной» жизни и о его антицезарьских эпиграммах. Терпение старого муниципала лопнуло. Из Вероны пришло гневное письмо. Катулл долго сидел над ним, подперев голову и тяжко вздыхая.

«…Ты мог так поступить! Не только я, удрученный и обманутый, и твоя истерзанная горем мать, — не только мы, но и все близкие и дальние родственники возлагали на тебя надежды, молили богов о твоем благополучии. Ты не пожелал оправдать этих надежд. Ты не помог нашему роду вырваться из провинции и выдвинуться в среду высших сословий. И виной всему твой разнузданный нрав. Я больше ничего не скажу тебе, лицемер и предатель, хоть ты единственный оставшийся у меня сын и мог бы сделаться наследником моего имущества и положения. Клянусь всеми богами, себя мне не в чем упрекнуть! Я был по отношению к тебе доброжелателен, щедр и терпелив, как и подобает любящему отцу. Теперь не жди от меня помощи и привета…»

— Где он, наш прославленный оратор? Где этот маленький плут? — ворвавшись в дом Кальва, кричал Катулл. Он размахивал измятым свитком.

Кальв вышел из таблина и с лукавой улыбкой смотрел на преувеличенное негодование веронца.

— Ты смеешься надо мной, разбойник? Иди-ка сюда на расправу! — Катулл подскочил к Кальву, как драчливый петух.

Раб, открывший Катуллу, бросился между ними, чтобы предотвратить драку. В испуге он позвал на помощь.

— Тукция, — сказал Кальв прибежавшей на крик рабыне, — принеси моему благонравному и скромному гостю секстарий аминейского. Он хочет поздравить меня с началом Сатурналий.

— Поздравлять тебя? А как ты-то меня поздравил! Бессовестный! Хочешь свести меня с ума? — завопил Катулл.

— Его у тебя и так осталось чуть на дне, — спокойно возразил Кальв. — Я смотрю, ты недоволен моим подарком…

Кальв сел в кресло и движением руки отпустил рабов.

— Я послал тебе стихи прекрасных поэтов, — сказал он, — нудного Аквина, косноязычного Цесия, падуанца Танузия Гемина, которого ты в эпиграммах именуешь Волюзием, и, наконец, велеречивого красавца Суффена… Завидное разнообразие…

Кальв рисовался своим остроумием, как в былые времена.

— Всех их связывает одно: они бездарны! — выкрикнул Катулл и швырнул книгу на пол. — Ты ужасно поступил, выбрав для меня такой подарок!

— Прости… Будем считать, что моя шутка не удалась.

Кальв перестал улыбаться, поднял брошенный Катуллом свиток и разгладил его. Катулл вздохнул. Игра в веселый скандал прекратилась. Оба друга выглядели усталыми и печальными.

Катулл вынул из-за пазухи трехлистовку и протянул Кальву.

— Здесь переписана «Свадьба Фетиды и Пелея», — сказал он. — Моя поэма, может быть, доставит тебе больше удовольствия, чем этот злосчастный сборник.

— Спасибо, дорогой Гай. Твой подарок бесценен для меня. А скоро ли ты думаешь издать свою поэму?

Катулл пожал плечами:

— Гортензий обещал предварительно потолковать о ней с Поллионом. Должен сказать, я надеюсь, что издание «Свадьбы» немного меня поддержит.

— Я дам тебе несколько тысяч, — предложил Кальв.

— Нет уж. Я имею смешную провинциальную привычку вовремя возвращать долги. И когда я не знаю, где мне взять для этого денег, у меня начинается бессонница.

Кальв с грустной улыбкой покачал головой, потом спросил:

— Ты приглашен сегодня куда-нибудь?

— Праздничный пир устраивает Непот. Соберется вся наша поэтическая община, ставшая теперь довольно пестрой. Кроме самих поэтов, там будет целая когорта болтунов, хохотунов и хлопотунов, всегда сопровождающих кропателей виршей… А ты разве не идешь?

— Я не стремлюсь веселиться в обществе, развлечения которого могут оказаться сомнительными…

— Что ты говоришь, Лициний! Разве в доме Непота когда-нибудь совершалась хоть малейшая непристойность! Бесстыдство и Непот — несовместимые понятия.

— Я не об этом. Просто от меня ушла молодость…

— Со смертью Квинтилии?

— Не только. Посмотри вокруг: республика гибнет, и вместе с ее гибелью угасают мои надежды. Ты славный поэт, мой Валерий, — Кальв подошел и обнял веронца, — Но даже самая колкая эпиграмма не заменит обличительной речи оратора перед собранием народа. По моему мнению, сейчас не время для кутежей.

Кальв проводил Катулла до двери, вернулся и печально уставил глаза на раскаленную, полную красных углей жаровню. Кровавые отсветы упали на его трагически застывшее, худое лицо. Он сидел, будто в ужасном предвидении пожаров, смертей и потоков крови. Потом вздохнул, прилег на ложе, заказанное им по длине своего короткого тела, и взял трехлистовку Катулла. Читал с наслаждением, произнося отдельные строки вслух, улыбаясь и хмурясь.

Поэма веронца была полна его страстью, его неприемлемым для официальной морали пониманием любви, его мятежным неприятием окружающего мира.

— Стыдись! — сказал себе Кальв, — Ты упрекал Катулла. Ты ему снисходительно выговаривал. Не гражданину, не политику, — всего лишь поэту, далекому от борьбы. Но вот поэма — на первый взгляд она повествует о событиях эллинской мифологии, хотя только худоумный не поймет, что это относится к сегодняшней жизни Рима:

Катулл возвратился домой сильно навеселе, а утром никак не мог проснуться. Разбудил его молодой актер Камерий, его давний приятель.

— Взгляни на свою опухшую физиономию, — со смехом сказал он Катуллу. — Позорно так напиваться, дорогой…

— Замолчи, мальчишка! — крикнул Катулл. — Что толку в твоем свежем и глупом лице? Тоже мне, невинный Эндимион [185] Эндимион — по греч. мифологии, юный возлюбленный богини Дианы, погруженный в глубокий сон. !..

— Если ты в дурном настроении, я гордо удалюсь.

— Погоди, дай мне очнуться. А где же этот проныра? (Катулл позвал раба.) Ах, да, совсем забыл… Он ведь празднует Сатурналии — то есть пьянствует где-нибудь с девками из лупанара.

Постанывая и потирая живот, Катулл разыскал снадобье, отхлебнул из глиняной бутылочки и на несколько минут прилег.

— Тебе легче? — спросил Камерий. — Вставай, я буду прислуживать, а ты брейся, умывайся и снова обрети праздничный вид.