Валентин Рыбин - Семь песков Хорезма

— Эй, яшули, ты спишь? Или ты уже давно умер и никто не знает об этом?

Старик затрясся и приподнял голову. Ввалившиеся, как у мертвеца, глаза уставились на Аманнияза.

— Это ты, Чапан? А мне показалось, что ты умер и тебя вытащили от нас... А оказывается, ты живой... Значит, мне приснилось...

— Я не Чапан, — дрогнувшим голосом отозвался Аманнияз и назвал свое имя.

— Значит, Чапан умер...

— Почему ты без одежды, яшули? Они отобрали у тебя одежду?

— У тебя тоже отберут, когда ты наделаешь в бала ки. Твои руки прикованы цепями... Ты не сможешь снять балаки и напустишь вони. Когда все закричат, что ты обделался, ворвутся нукеры и снимут с тебя всю одежду. Чтобы меньше было запаха, они кормят нас только один раз в день, дают по горсточке жареной пшеницы и одну кясу воды.

— О, Аллах, — тихонько взмолился Аманнияз.— И долго ты тут сидишь?

— Не знаю, джигит. Я давно потерял счет... Скажи, есть ли солнце на дворе?

— Есть, яшули... Хоть и холодно, но солнце греет, — отозвался Аманнияз и представил родной двор в Куня-Ургенче, Майсу с сыновьями, мать, Атамурада. И даже пленную сарычку, чумазую, с выбритой головой. Видение это такой болью садануло по сердцу, что Аманнияз застонал. Вспомнился отец—высокий, гордый Рузмамед на коне. И рядом увидел себя, мальчишку в белой папахе, на коне. «Ну, что, — говорит отец, — не жалко тебе покидать эти просторы? Сколько счастья и горя с ними связано! Прадеды и деды наши жили здесь, пасли скот и ходили на аламаны. Кровью и потом политы эти пески — все тут родное. Говорят, в ханстве будет лучше. Хивинский бек дает большой меллек и кирпичи разрешил брать из древнего города...». Аманнияз слушал отца и вглядывался в синюю даль, ища глазами минареты Куня-Ургенча. О, какая радость охватывала его! Тогда ни отец, ни тем более он не допускали и мысли, что приглашение иомудов жить в оазисе—всего лишь хитрая приманка хивинского хана. Сотни семей снялись, глядя на сердаров, с Узбоя и переселились в Куня-Ургенч... Хан сулил золотые тилля и другое богатство, но вот потерял руку в Хорасане отец, а он, Аманнияз, подавшийся в ханское войско, теперь терпит самые гнусные унижения в зиндане... «О, моя глупая голова, сколько же ты наделала бед! — терзался Аманнияз.— Почему я не послушался совета аксакалов не ходить на сарыков? Почему там, на Мургабе, когда мои юзбаши собирались уехать, я не поддержал их? Кара-кель, Муратли, Джурдек-ата — все, как вольные беркуты, живут на свободе...»

Стыд, страх, сожаление не выпускали Аманнияза из мерзких лап всю ночь. На какое-то время он засыпал — видел странные, нездоровые сны: то парил в воздухе под белым покрывалом, стараясь сесть на барханы, но ветер не подчинялся ему и уносил все выше и выше в небо; то разговаривал с волками на их непонятном языке; то обнимал Майсу и сыновей и торопил их поскорее собираться, хотя не знал, куда именно... Просыпаясь, не сразу понимал, что сидит в зиндане — начинал шарить в темноте рукой, ища Майсу. И вдруг сознание властно прогоняло сонный бред, и сердце обливалось болью и начинало ныть, вызывая на глазах слезы... Под утро он все же уснул, очнулся, когда загремел дверной засов.

— Эй, туркмен, выходи! — раздался голос стражника. Тут же подошли двое, сняли с шеи обруч, с рук цепи.

Во дворе стояли нукеры и хаким. Аманнияза бросило в жар, затем в холод, и два коротких слова заняли его сознание: жизнь или смерть. «О Аллах, если Мадэмин пожелает меня выслушать, — я сниму с себя половину вины!» — надежда затеплилась в сердце сердара.

— Отдохнул, сердар? — смеясь, спросил хаким.

— Отдохнул, можно сказать... На все воля Аллаха, — Аманнияз изобразил подобие улыбки и вопрошающе заглянул в глаза хакима, ища в них ответа: жизнь или смерть?

— Сердар, тебя, наверное, в детстве птица Хумай в голову клюнула, — заговорил издевательски хаким.— Других отсюда мертвыми выносят, а ты живой вышел... Давай пойдем — ждут тебя на мейдане.

Его окружили со всех сторон вооруженные пиками нукеры и повели к ханскому дворцу. Хаким сел на коня и, пустив его вскачь, обогнал стражников.

На мейдане возле дворца толпилось множество хивинцев. У входа во дворец стояли скамьи для сановников и возвышение для хана. Аманнияз понял — сейчас его казнят: отрубят голову или повесят вниз головой. Гнев и обида на себя самого, на свою беспомощность затуманили глаза: тысячи горожан слились в единую массу. Аманнияз поднял руку, чтобы протереть глаза, и тут же его ударил по руке короткой булавой нукер. Аманнияз не почувствовал боли, но рука его повисла, как плеть, и пальцы онемели. Стражники остановились на углу дворца и стали ждать дальнейших распоряжений. Затрубили карнаи, из ворот дворца неспеша вышли сановники хана, затем появился в желтой хивинской шубе Мадэмин. Хаким дал знак охране, чтобы вывели узника на середину мейдана. Его крепко взяли за руки, упаси Аллах, не вздумал бы вырваться, в торопливо вывели на всеобщее обозрение. Одновременно с другой стороны площади пригнали со связанными за спиной руками джигитов Аманнияза.

Суд начался, но скорее это было заранее продуманное представление. Кази-келян — верховный судья ханства, выйдя на несколько шагов вперед, оглянулся, посмотрел на Мадэмина, который кутался в шубу, защищая лицо от морозного ветра. Получив согласие на арс, зачитал фирман: «Тридцать изменников, предавших интересы государства и хана Хивы, приговариваются к смертной казни в виде отсечения головы».

— Приступайте... — Кази-келян взмахнул рукавом и отправился на свое место.

Палачи бросили наземь лицом вниз приговоренных и принялись рубить головы, орудуя короткими тяжелыми тесаками. Отсеченные головы складывали в кучу. Кровь хлестала из голов и тел, разливалась ручьями по кирпичному пастилу площади.

Аманнияза палачи не тронули, и по толпе волнами прокатился гул — то ли от облегчения, то ли от недоумения: почему остался нетронутым предводитель туркмен?

Загадка эта разрешилась не сразу. Снова встал кази-келян, сделав жест рукой, и Аманнияза подвели к хану. Казн велел узнику обратиться с милостью к Мадэмину. Аманнияз задрожал всем телом, словно человек, уже оставивший этот бренный мир и вновь вернувшийся в него. Он собрал силы, чтобы объяснить свою невиновность, и стал путанно говорить о том, что произошло в Мургабе. Может быть, от Аманнияза и требовалось всего-то произнести два слова: «Пощади, маградит!», да не сказал он этих слов. Слушая оправдания, хан нетерпеливо поморщился затем подозвал кази-келяна и ска зал ему что-то. Судья мгновенно крикнул палача и, в свою очередь, шепнул что-то ему. Палач и его подручные схватили Аманнияза и увели, скрывшись за створами ворот. Толпа вновь зашевелилась и загудела, теряясь в догадках, но уходить никто не собирался, поскольку Мадэмин-хан и сановники сидели на местах.