Максим Ююкин - Иван Калита

Стремясь как можно скорее отгородить Ивана от наседавших на него тверичей, Родион Несторович с частью своего отряда вклинился сбоку в ряды сражающихся и сразу заметил Акинфа, который изо всех сил прорывался вперед, озираясь по сторонам в поисках князя. Воевода бросился ему наперерез.

— Не торопись, боярин! — прокричал он сквозь мятущийся гул боя. — Нам давно пора потолковать.

При виде воеводы бешеная ярость исказила оспи-стое лицо Акинфа. Он пришпорил коня и, поравнявшись с Нестором, наотмашь ударил мечом; от верной смерти воеводу спас только вовремя поднятый им щит. Одновременно Нестор левой рукой схватил прикрепленную к луке седла сулицу и из-под щита наугад нанес удар. Акинф хрипло охнул и, теряя равновесие, вцепился в холку коня: копье вонзилось ему в грудь, пробив броню. Родион выпустил из рук сулицу и снова достал меч. Со зловещим свистом сверкнул на полуденном солнце обоюдоострый клинок, рассыпавшимся лаловым ожерельем разлетелись по сторонам брызги крови, и голова изменника, переворачиваясь в воздухе, полетела в истоптанную траву.

Не сходя с коня, воевода поддел голову острием копья и, слегка отставив руку в сторону, чтобы не запачкаться стекавшей по древку кровью, победно вознес кверху безобразную куклу, оскаленные зубы и широко раскрытые глаза которой, казалось, и после смерти источали непримиримую злобу.

Между тем течение битвы резко изменилось. Ошеломленные внезапным ударом с тыла, тверичи сразу утратили свой боевой дух. Их быстро редевший строй смешался и начал беспорядочно отступать. Лишь небольшие группки продолжали отчаянно биться в полном окружении переяславцев. Преследуемых тверичей загоняли в воды Плещеева озера, которые кое-где у кромки берега окрасились нежно-розовым цветом.

Подъехав к Ивану Даниловичу, который, тяжело ды ша, стаскивал с залитого потом лица шелом с багряным, шитым золотом еловцом, Родион в знак почтения склонил копье; голова Акинфа покатилась прямо под ноги княжьему коню, который, испуганно фыркнув, подался назад.

— С полем тебя, княже! — приложив руку к груди, торжественно провозгласил воевода и кивнул в сторону головы: — Вот твой изменник; боле он не причинит тебе зла.

Как завороженный смотрел Иван в эти застывшие агатовые глаза, глядевшие на него и в то же время как бы сквозь него, будто видя что-то запредельное, недоступное зрению живых, на этот полураскрытый, как у заплаканного ребенка, широкий рот, из которого тоненькой струйкой текла кровь. Как страстно он мечтал о дне, когда ему представится возможность стяжать, подобно своим предкам, славу на ратном поле! Но теперь, когда все было уже позади, Иван не ощущал ни упоения победой, ни благодарности провидению, сохранившему его целым и невредимым среди направленных на него вражеских мечей, — лишь ужас и отвращение перед только что открывшейся ему бездной озлобления и жестокости, которые человеческие существа могут питать друг к другу, переполняли его душу. Он чувствовал, что после пережитого сегодня уже никогда не будет прежним, не сможет полностью доверять людям и любить даже лучших из них: их лица всегда будут подсознательно представляться ему какими-то скоморошьими личинами, скрывающими их подлинный, звериный облик, явившийся ему ясным летним днем на поле под стенами Переяславля.

— Пусть погребут вместе с телом, — борясь с подступившей дурнотой, проговорил Иван и тронул поводья. Но воевода еще не сказал все, что хотел. Легко, как юноша, сойдя с коня, Родион Несторович отвесил Ивану глубокий поклон.

— Прости меня, княже! — смиренно произнес он.

— За что же, Родионе? — вымученно улыбнувшись, спросил Иван.

— За то, что не верил в тебя, несмышленным отроком почитая. Ныне же узрел я пред собою властителя, коего в избытке одарил господь и разумом, и мужеством. Поделом мне, старому глупцу!

Иван хотел что-то сказать, но внимание князя отвлек подбежавший к нему ратник.

— Гляди, княже, гляди! — взволнованно крикнул он, показывая рукой в сторону Гремячьей горы, мимо подножия которой, похожая на многоногое покрытое железной чешуей и шипами диковинное существо, клубилась конная рать.

— Кабы это яичко да ко Христову дню, — с улыбкой легкого сожаления произнес Родион Несторович, из-под ладони рассматривая приближающееся войско.

Это Юрий шел на помощь брату.

Род Терентия Абрамовича осел на московской земле около полутора веков назад, когда вокняжившийся в Киеве Юрий Долгорукий за пот и кровь пожаловал Терентьева пращура, а своего слугу Клима селом Гоше-вым с пятьюстами четями рольной земли, что располагалось к югу от реки Похры. Вотчина была добрая: и леса, и пахотной земли, и пожней, и бобровых гонов — всего вдоволь, но семья боярина, привыкшая к пышной и удобной жизни в Киеве, не торопилась перебираться в глухой лесной край. В запустении Гоше-во пребывало до смерти Клима, который отказал его своему младшему сыну Сенифонту, прадеду Терентия Абрамовича. С неохотой отправившись в дальнюю малообжитую вотчину, Сенифонт со временем прочно обустроился на новом месте и уже не мог себе представить, чтобы что-то в его жизни могло сложиться по-другому. На холме, возвышавшемся над селом, Се нифонт возвел двухъярусные хоромы о трех срубах, окруженные крепким тыном и увенчанные высокими, задиристо сверлящими небо остроносыми маковками.

Хоромы эти и сейчас верой-правдой служили Сени-фонтову правнуку — разве что иногда требовалось кое-где заменить трухлявое бревно или заново настелить ставшую предательски поскрипывать половицу. В десятке челядней, занимавших весь подклет, обитали полторы, если не больше, сотни холопов, чья единственная повинность состояла в том, чтобы с раннего утра до поздней ночи неустанно печься о самых разнообразных нуждах своих господ.

Семья Терентия была невелика. Несколько лет назад его жена умерла во время родов, успев, однако, произвести на свет сына. Терентий, как ни старался, не мог преодолеть отчуждения к ребенку, отнявшему у него женщину, к которой он успел крепко привязаться за время своего недолгого супружества; мальчик рос на попечении мамушек в отдаленных покоях, находившихся в верхнем ярусе дома, с отцом виделся по большей части за обеденным столом.

Потеряв жену, Терентий замкнулся в себе и с головой ушел в хозяйственные заботы. В нем развилась жадность. При каждом удобном случае Терентий всеми правдами и неправдами округлял свои и без того немалые владения: скупал земли соседей и не один год враждовал с монастырем, чьи угодья волею судьбы смыкались с его собственными, то выпасывая своих коней на иноческих лугах, то отправляясь бить зверя в монастырский лес, то заставляя своих холопей опустошать в нем борти. Что только не предпринимал игумен, пытаясь образумить наглеца: по-отечески увещевал, грозил церковным проклятием, даже жаловался князю — все напрасно! Терентий изображал из себя оскорбленную невинность и в ответ на все обвинения предъявлял инокам свои нароки, заставлявшие святых отцов лишь изумленно разводить руками.