Максим Ююкин - Иван Калита

Илейку распирало от радости и гордости. Впервые в жизни ему доверили важное дело: есть от чего закружиться голове! Это поручение как бы возвышало его над прочими слугами и, кроме того, позволяло хоть на краткое время вырваться из унылого, однообразного круга дворовой жизни, почувствовать себя свободным — ведь когда ты наедине со встречным ветром, легко представить, что не боярская, а твоя собственная воля влечет тебя в путь, и на любого, кто попадется тебе по дороге, можно смотреть безбоязненно, как на равного. О том, что от него, возможно, зависит здоровье и даже жизнь боярыни, Илейка думал в последнюю очередь. Не то чтобы ему была безразлична судьба хозяйки — вся челядь успела полюбить молодую госпожу за кроткий и мягкий нрав, так разительно отличавшийся от привычной суровости Терентия Абрамовича, — но верно и то, что, в сущности, у него не было оснований сопереживать горю своих хозяев, ибо разве они когда-либо сочувствовали его собственному? А горя Илейке, несмотря на свои молодые годы, пришлось изведать немало: потеряв в мор обоих родителей, он был еще ребенком взят вместе с младшей сестрой Ириной в боярские хоромы, где долгие годы находился на побегушках у взрослых холопов. С беззащитными сиротами не церемонились: окрики и оплеухи были для них столь же привычными, как прокисшие щи на обед или темный тесный закуток, где они коротали недолгие ночные часы, крепко прижавшись друг к другу, чтобы было немного теплее. Но чем старше становился Илейка, тем чаще ему приходило в голову, что их с Ириной жизнь могла бы быть совсем другой. Из его отрывочных детских воспоминаний возникала небогатая, но чистая изба, хлев, полный скотины. Да и судя по тому, что его семья никогда не сидела без хлеба, землицы у них тоже хватало. Куда же все это подевалось? Кто и по какому праву лишил их с сестрой родительского достояния? Но этим его вопросам, как и многим другим, суждено было неизменно оставаться без ответа.

Об этом и о многом другом успел передумать Илейка, прежде чем впереди, в низине между изрезанным оврагами лугом и зеленым клубящимся облаком леса, показалась россыпь из двух-трех десятков избушек Это и было село Жарынь, к которому держал путь Илейка.

Жители окрестных селений редко заглядывали сюда: Жарынь числилась за княжьей казной, а потому жа-рынцы свысока посматривали на своих соседей, плативших дань боярам, и даже порой позволяли себе пошаливать на их угодьях, вследствие чего между ними и обитателями близлежащих сел шла то притухавшая, то разгоравшаяся с новой силой распря. Но Илейка не ощутил к себе никакой враждебности. Молодая улыбчивая женщина, приглядывавшая в одном из дворов за целым выводком детей, объяснила ему, как проехать к жилищу Воробья, и через какое-то время узкая, едва намеченная в траве лесная стежка привела Илейку на небольшую поляну, обнесенную добротным, хотя и потемневшим от времени тыном из заостренных неодинаковых по длине кольев, настолько высоким, что за ним нельзя было разглядеть даже кончика печной трубы. Ворот у тына не было; вместо них в нем была прорублена небольшая, менее чем в половину его высоты дощатая дверь, всю поверхность которой пересекали две прибитые крест-накрест жиковины. Под утробный, громоподобный собачий брех, донесшийся из-за ограды при его появлении, Илейка постучал в дверь и обнаружил, что она не заперта.

Жилище ведуна оказалось совсем не под стать окружавшей его мощной ограде: это была маленькая низенькая избушка, ничем не примечательная, если не считать слепой, без единого окошка стены. Странное чувство, подобно мимолетному дуновению ветра, на мгновение овеяло душу Илейки: ему вдруг захотелось бежать отсюда без оглядки, пока его присутствие здесь никем не замечено. Пусть умрет, так и не дождавшись помощи, его молодая госпожа, пусть боярин сурово покарает его за неисполнение своего веления, только бы не переступать порог этого странного, затерянного в лесной глуши дома! Но Илейка переступил его, благо и входная дверь тоже оказалась не закрытой на щеколду, а на громкий, настойчивый стук гостя и здесь никто не отозвался. Из маленьких сеней в лицо Илейке ударил густой, терпкий запах сухих трав. Травы тут были повсюду — на протянутых вдоль стен бечевках и разложенных на земляном полу кусках грубого холста, наваленные беспорядочной грудой и тщательно собранные в перевязанные нитями пучки. Осторожно, стараясь ничего не задеть, Илейка миновал сени и, отворив истошно завизжавшую дверь, оказался в горнице, по-видимому, единственном жилом помещении в доме. Никогда еще Илейке не приходилось видеть такого необычного жилища. В нем не было многого из того, что непременно встретишь в любом русском доме — ни икон в углах, ни украшений вроде расписной посуды или вышитых полотенец, а также ничего, что указывало бы на присутствие в доме женщин и детей, — ни прялки, ни колыбели. Вместо этого — все те сушеные растения, а еще великое множество глиняных горнцов разного размера и формы, горлышки большинства из которых были заботливо замотаны тряпицами. Посреди стоял грубый некрашеный стол, заваленный разным хламом — костями, камешками, кусками шкуры какого-то животного и еще чем-то в том же роде. Свет в горницу проникал сквозь единственное крошечное окошко, в которое не смог бы пролезть и ребенок.

Помещение выглядело настолько необитаемым, что Илейка усомнился, найдет ли он здесь хоть одну живую душу. «Уж не помер ли он, часом?» — подумалось ему. С неприятным предчувствием приблизившись к глиняной печи, Илейка откинул скомканное на полатях одеяло и невольно попятился, передернув плечами от ужаса и отвращения: в углу, рядом с измятой, несвежей подушкой, лежали горкой несколько человеческих черепов. Крестясь на ходу и шепча слова молитвы, Илейка опрометью бросился вон из жуткого дома. Порвав зацепившийся за дверную ручку рукав, со звоном опрокинув что-то в сумраке сеней, он с жадно-стью нищего, ловящего летящую из чьей-то милосердной руки медную монетку, рванул на себя входную дверь и лицом к лицу столкнулся с пожилым, но еще не старым мужчиной, одетым как обычный крестьянин; невысокий и худощавый, он был, тем не менее, довольно крепок телесно, о чем говорили его выпуклые твердые мышцы под засученными рукавами сорочки и вздувшиеся поверх них сухожилия. Маленькие карие глаза с внимательным насмешливым прищуром проворно обшарили Илейку с головы до ног, выпирающие скулы, туго обтянутые отсвечивающей нездоровой бледностью, но гладкой, без единой морщинки кожей, медленно раздвинулись, давая место хитрому оскалу, как видно, заменявшему этому человеку улыбку. Длинные, но жиденькие борода и такие же волосы были довольно жалким обрамлением его по-своему незаурядного и запоминающегося лица.