Максим Ююкин - Иван Калита

Подозвав Олюшу, который в великом беспокойстве ожидал у входа, Михаил шепнул ему несколько слов, после чего слуга стремглав выбежал из шатра. Вскоре он вернулся, прижимая к груди, точно величайшую драгоценность, ларец орехового дерева. Через бегеула Михаил передал ларец судьям. В ларце оказалась перевязанная алой шелковой тесьмой грамота. Слегка нахмурившись, Кавгадый развернул грамоту и долго читал ее, после чего с ней ознакомились Астрабыл и Острее.

— Это расписка боярина Ахмыла, коей подтверждается, что цесарев выход уплачен мною сполна и без какого-либо изъятия, — пояснил Михаил.

— Что ж, это свидетельство, безусловно, заслуживает доверия, — с неохотой произнес Кавгадый, — однако в столь спорном случае, когда свидетели прямо противоречат друг другу, одного показания явно недостаточно. Нойон Ахмыл мог стать жертвой собственной доверчивости или невнимательности. Располагаешь ли ты еще какими-либо данными в свою защиту?

— Казначей его цесарского величества должен знать, — подумав, сказал Михаил. — Вели послать за ним.

— Пригласите бека Шихаба ад-Дина, — распорядился Кавгадый и с недовольным видом сложил в ожидании руки на груди.

Ханский казначей оказался дряхлым полуслепым старцем с узкими, унизанными перстнями руками и острой трясущейся седой бородкой. Полусогнутый, опирающийся на палку, он осторожно, точно боясь рассыпаться на части, опустился в заботливо предложенное ему кресло и, повернувшись вполоборота к судьям, приложил к уху дрожащую холеную ладонь. Выслушав вопрос Кавгадыя, Шихаб ад-Дин снисходительно улыбнулся.

— Между показаниями баскаков нет никакого противоречия, — слабым дребезжащим голосом произнес он, положив обе руки на золотой набалдашник палки. — Князь Микаэл сполна уплатил всю причитающуюся дань. Недоразумение объясняется тем, что право на сбор дани в некоторых областях Тверского княжества (в частности, в Кашинском улусе) было на несколько лет вперед выкуплено у казны неким иудеем из Судака, и размер этой дани как раз и составляет ту разницу, недоплата которой вменяется в вину князю Микаэлу.

Кавгадый беспокойно заерзал на месте и вопросительно покосился на Астрабыла. Тот чуть заметно пожал плечами.

— Благодарим тебя, достойный старец, — сквозь зубы проговорил Кавгадый, после чего обратился к заметно повеселевшему Михаилу: — На сегодня ты свободен, князь Микаэл. Однако тебе по-прежнему запрещено покидать свою юрту и вступать в какие-либо сношения без предварительного позволения. Вопросы, имеющиеся к тебе у суда, еще далеко не исчерпаны, — многозначительно добавил вельможа с едва уловимой кривой усмешкой.

— Что, княже, похоже, и это поле за тобою осталось? — задорно сказал Олюша, когда они вместе с Михаилом возвращались в сопровождении стражи в свой шатер. Стремянного прямо-таки распирало от радости и гордости за своего князя, и даже на хмурых нукеров он то и дело бросал задиристые, торжествующие взгляды. — Судья-то ханов точно ежа проглотил опосля казначеевых слов. Хороший он человек, Ши... Шихаб этот, не кривой душою; есть, выходит, такие и у бесермен.

— Рано радуешься, — мрачно отозвался князь, у которого не выходили из головы последние слова Кавга-дыя, скрытый смысл которых он понял слишком хорошо, чтобы не придавать им значения. — Слыхал, что сказал на прощанье проклятый Кавгадый? В покое они меня не оставят.

— Каждому дню своя забота, — беспечно ответил Олюша. — Днесь ты победил, вот и радуйся, а что после будет, один господь ведает.

Несколько дней прошли спокойно, и все это время Михаил не расставался с переплетенной в дорогую кожу, усыпанной каменьями псалтырью. Эта малая книжица поистине стала его волей, его дыханием, его языком, которым опальный князь беседовал с богом. В то утро, когда в княжеском шатре снова откинулся полог и в проеме выросла торжественная, исполненная мрачного достоинства фигура ханского бегеула, Михаил, как обычно, в сладком забытьи покачивался на звучных неторопливых волнах древнего стиха. Заметив вошедшего, Михаил бережно закрыл книгу, не дожидаясь приглашения, поднялся и, перекрестившись, направился к выходу. Но бегеул преградил ему путь рукой.

— Прежде мы должны кое-что сделать, — сумрачно буркнул чиновник и взял из рук сопровождавшего его нукера короткую веревку. Михаил понял и протянул вперед руки.

— Ну, что я тебе говорил? Кажется, дела мои неважные, — с грустной усмешкой бросил он через плечо слуге.

— Нет, сзади, — сказал бегеул, нетерпеливо описывая пальцем в воздухе дугу. Михаил послушно повернулся и скрестил руки за спиной.

И снова та же слепящая глаз крикливой роскошью юрта, те же источающие тупую надменность бесчувственных идолов лица судей, в глазах которых ясно читалось, что они уже давно вынесли свой приговор. На этот раз Кавгадый скромно молчал — все же как-то неудобно судье вести речь о собственных обидах! — вопросы задавал старый Острее.

— Надеюсь, ты не будешь отрицать, князь Микаэл, что в недавней битве с московским князем Гюрги ты осмелился создать угрозу жизни присутствующего здесь достопочтенного мурзы Кавгадыя, который, будучи посланцем великого хакана — да продлит аллах его дни! — обладал полной и безусловной неприкосновенностью на всех землях, куда простирается власть великого владыки. Знаешь ли ты, какая участь ожидает того, кто осмелится пренебречь священной тамгой? -Узкие глаза татарского вельможи, как холодные остро заточенные клинки, наотмашь полоснули князя и снова спрятались в черных бархатных ножнах злобно сощуренных век

— Да ведь на нем не было написано, что он посол, — усмехнулся Михаил. — В броне да с мечом все одинако выглядят — яко воины. Я мыслю так: коли ты посол, так и правь свое посольство, а в чужую драку тебе лезть нечего: неровен час, и бока намять могут.

— Дерзкие речи ты говоришь, князь Микаэл! — прошипел Острее, хищно ощеряя мелкие частые, но со многими пробоинами зубные огорожи. — Как бы тебе за них не поплатиться!

— А ты меня не пужай! — распаляясь, крикнул Михаил. — Я перед своею совестью и богом чист: как сведал, что передо мною цесарев посол, всю потребную честь ему воздал. Да отчего бы вам его самого о том не расспросить? — воскликнул князь, обращая на Кавгадыя полный гнева и презрения взгляд. — Что же ты молчишь, господине посол? Поведай им, как устроил я для тебя почестей пир, когда вои мои, за други своя живот положившие, еще в земле не упокоились; как отпустил тебя восвояси с богатыми дарами, хоть и был ты заят с обнаженным мечом на моей земле. Скажи, глядя мне прямо в очи, оскорбил ли тебя чем тверской князь?!

Но Кавгадый молчал, устремив неподвижный холодный взгляд прямо перед собой; его плоское, с вислыми щеками лицо выражало лишь скучливое равнодушие.