Максим Ююкин - Иван Калита

Наутро Юрий, одетый с нарочитой роскошью (князь Давыдко не скупился на его содержание), вошел в гридницу княжеских хором, любезно предоставленную ему для такого случая хозяином, где князя уже дожидались новгородские послы. Ждать гостям пришлось долго, и это было сделано с умыслом: не больно-то я к вам рвусь, словно говорил им князь.

— Сказывайте, с чем пожаловали, — отрывисто бросил Юрий в ответ на низкий поклон вставших при его появлении бояр. Князь не без удовольствия отметил про себя, что среди послов нет ни одного лица, вызывавшего у него явную неприязнь. Посольство возглавлял боярин Юрий Калека — мягкий, обходительный человек, всегда выступавший за полюбовное разрешение споров с князем. В этом Юрий увидел добрый знак, и уверенности у него значительно прибавилось. Он твердым шагом прошел к княжескому креслу и удобно устроился в нем, закинув ногу на ногу и свободно вытянув кисти рук вдоль широких обитых алым аксамитом подлокотников. Калека негромко откашлялся в руку и торжественно начал, точно читая по писаному:

— Княже! Недаром говорится: без князя земля сирота. Узы, связующие князя с вверенной его попечению землею, подобны узам семейным. А в семье чего только не бывает! И поссорятся иногда родные люди, и даже до наложения рук, случается, дело дойдет, однако же мирятся и вновь живут душа в душу. Не собственным толико разумением, но по воле всего новгородского веча явились мы днесь к тебе и принесли тебе его слово, сиречь слово всего народа нашего: предадим забвению все худое, что было промеж нас! Воротись на престол своего славного деда, в город, где тебя ждут и любят!

— Ждут? Любят? — повторил Юрий, возвышая голос (и чего это сердце так призывно стучит в груди, как беглец, молящий о защите!). — Ну, любовь-то вашу да ласку я еще не забыл; до самой смерти, наверное, вспоминать буду. А кого вы ждете, еще разобраться надо: князя, по божьему соизволению и своей воле народом своим володеющего, или куклу, во всем вам, золотым поясам, послушную. Наперед скажу: куклой ни в чьих руках не был и не буду!

— Никто о том речь и не ведет! — увещевал Калека. — В твоем княжьем деле тебе полная воля. Одна токмо к тебе просьба: перво-наперво надобно тебе будет идти на свеев — вконец заели, проклятые, пропасти на них нету! А воротишься с победой, заместо родного отца нам будешь: кто ж тебя тогда ослушаться посмеет?

— Положим, я соглашусь, — помолчав, промолвил Юрий. — Где поставить меня думаете? Мне в Детинце, среди боярских теремов, душно; хочу гнездо пусть и поскромнее, да где бы я полновластным хозяином себя чувствовал, где бы ни посадник, ни тысяцкий ни во что не входили.

— Что ж, это можно, — подумав, сказал Калека. — Да вот хоть Офонасов двор себе возьми, что в Загородьи, в диаконстве — места лучше да покойнее во всем Новегороде не сыщешь.

На том и поладили.

Расступилось зеленое пламя листвы, трепетавшее на ветру бесчисленными язычками, и отвыкшему от простора взгляду Ивана открылся прозрачный зеленоватый склон закатного неба, по которому медленно проплывали темно-сиреневые облака, повитые траурными багровыми лентами. Отсюда до Москвы было уже рукой подать, и сладкое предвкушение счастливого возвращения заставляло молодого князя нетерпеливо взнуздывать коня.

Почти два года Иван провел в Орде, где по поручению старшего брата пытался вновь исхлопотать для Юрия великокняжеский ярлык. Иван отправлялся в путь с радостным чувством: незадолго до его отъезда княгиня Елена родила ему второго сына, названного в честь деда Данилой; это счастливое событие почти исцелило боль, которую причинила Ивану случившаяся за несколько месяцев до того смерть брата Бориса. Видев сына лишь новорожденным, Иван часто представлял себе, каким стал Данило за время его отсутствия, и эти мысли бурлили в его душе неперебродившим хмелем радости и гордости. Между тем других поводов для радости за время этого путешествия у Ивана не появилось: Узбек не только остался глух к его домогательствам, но и велел оказавшемуся у него под рукой князю сопровождать со своими людьми мурзу Ахмыла, посланного в карательный поход против ростовцев, осмелившихся прогнать потерявшего стыд и совесть баскака. Дорого дал бы Иван за то, чтобы этих недель никогда не было в его жизни! До сих пор перед его глазами стояли мучительные видения: пепелище на месте Ярославля, над которым поднимался слабый, как последнее дыхание умирающего, едва заметный дымок; исполосованные плетьми спины русских пленников — жителей городов и сел, попадавшихся на пути татарского войска, их глаза... Иван не мог без стеснения в груди вспоминать взгляды, которые бросали эти ростовские и ярославские мужики на него, русского князя, пришедшего разорять их земли вместе с ненавистным врагом. «Я ведь для них все одно что татарин, — с ужасом думал Иван. — Нет, хуже, много хуже! Татарин им понятен: он — ворог, от него ничего иного, окромя того, чтобы жечь и убивать, ждать и не приходится. Но я, русский, пришедший с татарами делать то же, что и они, для них и не человек вовсе, а какое-то адское творенье, природу коего они постичь не в силах. Сколько зла на Руси оттого, что баскаки хозяйничают здесь, как у себя дома! Пускай мы повинны платить выход, но его могли бы собирать сами князья и отсылать цесарю. И ордынская казна не осталась бы в убытке, и сколько душ христианских не рассталось бы с телом прежде времени! Но пойдет ли на это Азбяк? Привычку ломать нелегко. Крепко же должны русские мужички напугать Орду, абы там уразумели, что для них же так будет лучше! Ну, а коли князь не дурак, он и себя при этом не забудет».

Лишь когда вдали стали видны стрельницы Кремля, воткнутые в небо, точно иглы в подушку голубого шелка, жаркий и сладкий озноб жадного нетерпения пронизал все Иваново существо, выплеснув прочь все иные мысли и чувства.

Иван с семьей жил в трехъярусных хоромах, состоящих из четырех соединенных между собой крытыми переходами срубов разной величины и высоты. Стены и кровли срубов были покрыты разноцветной росписью, каждый особой: так, главный сруб, в котором располагались набережные сени, блистал густой позолотой; женский терем пестрел голубым и красным, а строгую неприметную вежку повалуши венчала острая желтая маковка. Приезда хозяина здесь не ждали, и на въезжающего в ворота Ивана отовсюду устремлялись изумленные испуганно вытаращенные глаза челяди, с торопливым усердием расстилались в земных поклонах серые и коричневые спины в грубых свитах и опашнях. Еще не успев переступить порог, Иван услышал неумолимо приближающийся грохот на лестнице, и через несколько мгновений горячей ласковой вьюгой налетели на него маленькие княжны. Старшая, одиннадцатилетняя Мария, с тонкими и неясными, как у матери, чертами румяного лица, уткнулась лицом в отцовскую бороду, крепко обхватив руками его плотное тело, облаченное в синюю дорожную ферязь; маленькие Феодосия и Евдокия повисли у Ивана на шее, что-то лопоча взахлеб и со счастливыми улыбками прижимаясь к отцовским щекам и груди. Иван по очереди расцеловал дочерей, начиная с младшей, Евдокии.