Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

— Оноре! — Ева провела кончиком языка по пересохшим губам, поправила сапфир на пальце. — Нам надо поговорить о серьезных делах, Оноре. Сегодня приедет из Киева нотариус. Раздел моего состояния еще не разрешен. Ведь только после этого я свободна.

— Ева! О Ева! Когда же это будет? Когда?

Он едва усидел на месте. Пожилой, степенный и мудрый человек, он казался в эту минуту шаловливым подростком.

— Успокойся. Успокойтесь, Оноре, — поправилась Ева, — и это еще не решает нашу судьбу. Останется самое главное — получить высочайшее соизволение на брак.

Он намеревался высказать все, что думает по этому поводу, но она резким движением остановила его.

— Подождите. Это не так легко, как вам кажется. Даже после того, как мы получим разрешение, пойдет еще разговор о землях, о деньгах, — ведь я теряю русское подданство. Кроме того, вы не должны забывать о моем управителе. Кароль Ганский — брат покойного мужа. Это кое-что значит. И мысли у него… — Она не докончила.

Бальзаку были хорошо известны мысли Кароля Ганского, который с первого дня пребывания француза в Верховне относился к нему недружелюбно, с подчеркнутым равнодушием. Да и ему самому надутое, самодовольное лицо управителя пришлось не по душе. Так они жили, не замечая друг друга, тем более что Ганский только изредка появлялся во дворце, больше сидел в конторе либо у себя во флигеле.

Туфли слетели с ног. Бальзак спрыгнул на пол. Путаясь, сунул наконец снова ноги в туфли и заходил по комнате. Он мог бы сказать несколько красивых слов о ничтожности денег по сравнению с любовью, но не нашел в себе достаточно мужества для этого.

— Я напишу царю, — промолвил он, останавливаясь у стола и устремляя взгляд за окно, туда, где в березовой рощице ветер забавлялся шершавой золотой листвой.

— Я тоже так думаю, — согласилась Эвелина, но ее слова не долетели до него.

Бальзак вспомнил 1843 год. Зимний Петербург. Письмо Николаю, исполненное глубочайшего уважения, с явным намеком, что доброжелательность будет возмещена сторицею. В изысканном и добротном стиле, фразами, сверкавшими, точно яркие звезды на бархатном небосклоне, вкладывая в слова всю свою почтительность и смирение, он тогда написал: «Господин де Бальзак — писатель и господин де Бальзак — дворянин покорно просит его величество не отказать в личной аудиенции».

В доме Титова на Большой Миллионной всю ночь горели свечи. Кутаясь в теплую шубу — подарок графини Эвелины, — Бальзак в тревоге ждал ответа.

А потом в холодной хмурой комнате лихорадочно дрожали руки, раскрывая толстый пакет; на большом, украшенном золотыми вензелями листе бумаги — несколько безжалостных слов. Он запомнил эти слова. Он не мог их позабыть. «Господин де Бальзак — дворянин и господин де Бальзак — писатель могут взять почтовую карету, когда им будет угодно».

И случайно, а быть может, умышленно, первым после фамилии было поставлено «дворянин», как будто царь хотел подчеркнуть свое сомнение в этом, подчеркнуть солидарность своего взгляда на происхождение Бальзака со взглядом парижского высшего общества. Его, который пером своим создавал и уничтожал миры, возвеличивал и низвергал в пропасть королевства и королей, русский император бесцеремонно оттолкнул, недвусмысленно показав на дверь. Тогда Бальзак дал себе слово отомстить, и, пожалуй, он мог бы сдержать его — написать книгу еще более резкую, чем Кюстин, написавший «Россию 1839 года». Он мог бы написать «Россию 1843 года», но тогда надо было поставить крест на Верховне, на Еве, на всем, что могло еще дать ему радость и утешение.

Словно угадав мысли Бальзака, Эвелина тронула его за руку.

— Надо забыть обо всем, Оноре, когда речь идет о нашем будущем.

— Ты говоришь правду, Ева!

Он очнулся. Тряхнул головой. Каштановые волосы разлетелись во все стороны, лицо просветлело, только глаза были задумчивы, суровы.

— Я напишу царю. Сегодня же напишу. Я буду просить министра Уварова. Ради тебя я сделаю это, Ева.

Не только ради нее. Может быть, она догадалась. На равнодушном лице ничего нельзя было уловить. Длинные ресницы дрогнули, как от порыва ветра. Эвелина выпрямилась, оправила платье.

— Я знала, что вы это сделаете, вы успокоили меня, Оноре. После этого Кюстина, который так обманул императора, он имеет право не доверять больше иностранцам. Согласитесь. Ах, этот Кюстин! Воспользоваться гостеприимством, получить несколько личных аудиенций! Вы меня успокоили, Оноре.

Она поцеловала его в лоб и, не задерживаясь, вышла. Он не двинулся с места. Слышал, как скрипели тонко и привычно ступеньки, пока не затихли шаги. Потом сложил бумаги в ящик, закрыл пробкой чернильницу, тронул рукой пучок перьев и прошел в ванную. Сбросил одежду и, фыркая, содрогаясь всем телом, лил и лил на себя холодную воду. Вода сжимала тисками, тупо и безжалостно хлестала по мрамору, бриллиантовыми каплями искрилась на теле.

Завтракали, сидя tete-a-tete, как добрые знакомые. Текла непринужденная, обычная беседа. Лакей Леон стоял в дверях, молча следил за каждым движением. В нужную минуту появлялся за спиной, ловко клал на тарелку новое блюдо, подсовывал салфетку и, выполнив свою обязанность, снова вырастал в дверях, молчаливый и внимательный.

Бальзак слушал Еву и быстро, большими глотками пил кофе. Мысли текли сами собой. Остается только закончить «Мачеху», выправить корректуру «Кузена Понса», письмо Госслену, прочитать статьи в «Эко де Пари». Интересно, что говорят о нем эти ловкие писаки. Он раскатисто захохотал, затрясся всем телом, раскинул широко руки, оперся ими на стол, и в унисон его смеху зазвенела посуда. Эвелина насупила брови, Леон у дверей только повел носом. Чего барин вдруг захохотал? А впрочем, разве догадаешься?

— Что с вами, Оноре?

— Вспомнил! Вспомнил, дорогая Ева!

Бальзак захлебнулся, испуганно взглянул на Леона. Незаметно подмигнул ему, как сообщнику. Посторонние не должны были слушать интимные слова. Эвелина кивнула головой. Леон исчез за дверьми.

— Вы не можете без ваших выдумок, Оноре! — погрозила ему пальцем Ева.

— Простите, но я вспомнил… — смех все еще не давал ему говорить, — я вспомнил ловких журналистов из «Эко де Пари». В прошлом году они писали, что я прожектер и мошенник. Это после книги «Невзгоды супружеской жизни». Что они пишут теперь? Интересно. У меня есть эти газеты, но я не успел еще прочитать…

— Не знаю, что они там писали, Оноре, но я тоже недовольна этой книгой. Там столько цинизма, кощунства, преступлений против морали и религии! Я прочитала, и ты упал в моих глазах. Брак для тебя торговая сделка. Купля и продажа. Разве продают сердца, чувства? А измена? Измену ты оправдываешь! Нельзя по-торгашески смотреть на брак и семью.