Натан Рыбак - Ошибка Оноре де Бальзака

«А мне какой?» — подумал — и отвечать не захотел.

В яру было тихо. Даже ветер, залетев сюда, затихал и стлался понизу, припадая к пожелтевшей траве, кустам, забавлялся ручьем, а тот ворковал по-голубиному. Василь долго сидел в яру, только когда солнце совсем уже опустилось и зашло за низкую тучу, он встал и пошел на фольварк.

В конюшне деда Мусия уже не было. Старик лежал у себя в хате на лавке, укрытый свиткой, и тихо стонал. Василь сел в ногах, позвал: «Дед!» За окнами сгущались сумерки.

Поздно ночью Василя разбудил стук в оконце. Он вскочил и сонный бросился к двери.

— Кто?

— Это я, Левко, отвори, да живей!

Василь никак не мог ухватить щеколду. Наконец впустил Левка.

— Уснули там, — махнул камердинер в сторону дворца, — а я сюда. Как дед?

— Спит, — прошептал Василь. — Может, лучше в сад выйдем?

— Не сплю, — донесся с печи слабый голос старика. — Не сплю. Развеселите, дети, старого, а то я уж на тот свет собрался…

— Э, дедушка, — попытался засмеяться Левко, но не вышло. Гневные слова тяжело падали в темный угол хаты. — Ногами бы этого проклятого управителя, палками бы, в пыль бы его растереть. А мы только головы ниже к земле опускаем, стонем, руки целуем господам. Сегодня сама пани так Марину исколошматила, что и не узнать. А за что? Показалось пани, будто не туда ее платье отнесла. И все-то тут во дворце бешеные.

Левко не мог остановиться. Все, что накипело, рвалось из груди, обжигало губы, точно не слова, а раскаленные куски железа.

Дед застонал.

— Э, сыночки, не мы первые, не мы последние.

— А надо, чтобы на нас оборвалось, надо, дедушка, — зло и решительно проговорил Василь. — Верно говоришь, управителя бы надо…

А что надо — не договорил. И так все поняли. Дед на печи заохал.

— Что ты несешь, дурень, да за это Сибирь, а то и виселица… Эх, Леон, Леон!..

— Что ты заладил: Леон, Леон, — обиженно заговорил Левко. — Не во дворце мы, это там меня Леоном назвали — не по нраву им мужицкие имена, нос воротят от мужицкого духа, — а я Левко, Левко, и скажу им…

— Ничего ты не скажешь, да и не надо говорить, — обрезал его Василь и уже по-другому добавил: —Не говорить надо, а делать так, чтобы все господа посдыхали. Вот что надо.

— Ишь чего захотел, — отозвался дед с печи и застонал. — Болит. Грудь словно кто кипятком поливает.

— Выходим тебя, дедушка, — успокаивал его Василь, — не убивайся. А управитель дождется своего. Увидишь.

— Ох, нет, не увижу, а может, и ты еще того счастья не увидишь. Вот внуки наши или правнуки — те увидят, — убежденно сказал дед Мусий, с трудом выговаривая каждое слово.

Потом он замолчал, должно быть, задремал, и парни вышли в сад. С неба сеялась густая изморось, и они спрятались под навес овина. Там в пустоте посвистывал ветер. Левко, опустив голову, жаловался:

— Житья не стало во дворце. Только и радости, что при особе француза я теперь. Не кричит, не тычет кулаками, а все тихо, словно я ему ровня. Но, вижу, не по нраву это пани. Может, еще велит убрать меня от него. А он как будто и не из господ. Господа такими не бывают. Я вот книжку прочитал. Там написано, что все люди как на ладони перед тобой. А не любит он богачей, так и видно, что не любит, и в книжке у него от богачей все зло.

— Не любит, а к пани приехал, да еще, верно, женится на ней, — с укоризной заметил Василь, словно Левко был в этом виноват.

Тот молчал. А не хотелось ему, чтобы литератор женился на пани. Разве она ему пара?

— Послушай, Левко, — Василь зашептал ему на ухо, как будто ветер мог подслушать, — сказывают, в Ставищах добрые люди у барина весь хлеб из амбаров забрали да ночью разнесли по мужицким клетям, а самого барина спровадили в преисподнюю. Жандармы налетели, как ястребы. Да ищи ветра в поле. Отлупили все село палками. Десятерых забрили в солдаты.

— Видишь, как выходит. — Левко тяжело вздохнул. — Так нельзя. Надо сразу: и господ и жандармов. Царю отписать жалобу на всех этих утеснителей. Царь не знает, что с нами делают.

— А ты попробуй отпиши царю. Попробуй.

— А что?

— А то, что царь-то с ними, с господами, из одного гнезда, из одного теста они леплены. Пока что с Ганского начнем, Левко.

Левко думает: что сказал бы француз, если б знал?

— Марину увидишь, передай: может, урвет завтра минутку, пусть вечерам к ручью выйдет, — тихо заговорил Василь.

— Скажу. Пора мне.

— Иди, Левко.

Василь остался один. Он долго стоит, прислонясь к холодной стене овина. Шаги Левка замирают. Думы у Василя как осенняя изморось.

Кароль Ганский про Мусия забыл. Заперся во флигеле.

На столе перед ним пузатый графинчик водки. Совсем пьяный, он тянул рюмку за рюмкой. Снял со стены пистолет, — в окне увидел какое-то лицо. Призрак? Сон? Нет. Из темноты за ним следили страшные глаза, и хищные зубы скалились на него. Он дрожащей рукой навел пистолет и выпустил заряд в окно. Но смеющаяся страшная рожа не исчезла. Ночь смеялась над Каролем Ганским. И он в бешенстве опрокинул графинчик себе в рот. Водка булькала в горле, текла по подбородку.

Напрасно ждал в эту ночь управитель горничную Марину, она не пришла. Девушка лежала за дверью графининой спальни и, чтобы не слышно было всхлипываний, рыдала в подушку, глотала слезы, а они бежали и бежали, и конца им не было, точно где-то в душе открылся родник. Очень уж зла была сегодня графиня. Без вины ущипнула, а потом бросила в лицо туфлю и долго била по щекам острыми кулаками.

Спит верховненский дворец, укрытый шатром осенней ночи. Темнеют и поблескивают под лунным светом просторные высокие окна; только в одном, на втором этаже, в правом крыле, светится огонь, отбрасывая на клумбы, на темный парк длинную полосу света, — Бальзак не спит и в эту ночь. Под острым и беспокойным пером рождается сюжет пьесы «Король нищих». Письма от кредиторов лежат рядом. Он время от времени бросает на них косой взгляд, и заботы незаметно обступают его и точат душу, словно черви дерево. Наконец он громко говорит:

— Что же делать, в Париже не верят литератору, который мало зарабатывает.

Но после этих слов работа идет не лучше. Машинально бежит по белому полю перо, и вдруг в темноте встает перед глазами лицо молодого крепостного. Что он просил? Что хотел? Понятно только одно: защиты, правды. А где найти их, у кого? Боже мой! Он сам ищет правду, настойчиво, упорно, неотступно ищет ее. Кто же спрятал ее? Кто держит ее за железными решетками? О, он хорошо знает их. И в это мгновение Бальзаку представляется, что все сделанное им и все, что он делает и сделает еще, — это поединок не на жизнь, а на смерть с теми грязными разбойниками, что заточили правду в глухой темнице, скрыли ее от тысяч и тысяч обиженных, обездоленных, но честных сердцем, движимых добрыми порывами. Что же он сделал для этих людей? Что?