Леонтий Раковский - Адмирал Ушаков

— Хаживал однажды, оттого и знаю.

— Ты? Когда же это успел?

— А еще как жил дома.

— Сколько же тебе годов-то было? — не переставал удивляться Нерон.

— Шестнадцать.

— Поди, прижал какого захудалого муравьятника?

— Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, — обратился Ушаков к Пустошкину.

— Феденька, расскажи, как ходил на медведя! — попросил Нерон.

— Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! — ответил Ушаков и закрыл глаза.

— Федя, да расскажи! — не отставал Веленбаков.

Ушаков молчал.

— Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! — махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.

Гаврюша Голенкин, улыбаясь, смотрел на них.

— Не проси, — вмешался Пустошкин. — Разве не знаешь — сказал нет, стало быть, не расскажет.

— А вам он рассказывал?

— Рассказывал.

— Так расскажи хоть ты!

Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:

— У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху — всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?

— Да, да, испугался! — вставил Нерон.

— Послушал, послушал — стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…

— Ого-го! — заржал Нерон. — Вот нарубил дров! И что ж, ноги-то унес мужик?

— Успел. А медведь снова залез в берлогу: накануне снег выпал, замело кругом. Тогда Федя со своим деревенским старостой вдвоем и отправился. И на рогатину его, добра молодца, и поддел.

— Как же это — на рогатину? Куда же ею колоть? В живот, что ли?

— В живот! — не выдержал, расхохотался Ушаков. — Посмотрел бы я, что от тебя осталось бы, кабы ты ударил медведя ратовищем 9 9 Ратовище — древко рогатины. в живот!

— А куда же бить?

— Известно куда: под левую лопатку! — оживился Ушаков.

— И что же медведь делает?

— Лезет вперед, на охотника. Топает вокруг него, старается достать, а охотник только держит рогатину, чтобы она упиралась в землю. Медведь кровью и изойдет.

— Но ведь он близко ж от тебя?

— Не очень далеко.

— Это ж страшно?

— А я про что и говорил!..

— Да-а! — задумчиво протянул Веленбаков. — На такое не всякий решится…

— Ну, Павлуша, гаси свечу! Уходи, Нерон: спать пора! — прикрикнул Ушаков, поворачиваясь к стене.

Пустошкин дунул на свечу. По комнате разлились белесоватые сумерки петербургской ночи.

— Что и говорить, храбер ты у нас, Федя! Одно слово — ухо режь, кровь не капнет! — поднялся Веленбаков.

— Храбер-храбер, а тараканов боится! — рассмеялся Голенкин. — Однажды как-то заполз к нам таракан, так Федя на стол чуть не влез!

— Э, не так было! — возмутился Ушаков.

— Это ничего! Говорят, Петр Великий тоже тараканов не переносил, а какой храбрец был! И главное — отменный моряк! Ну, спите: уже, наверное, четыре склянки пробило! — сказал, уходя, Веленбаков.

После экзаменов возвращались из Адмиралтейств-коллегии гурьбой. Возбуждение еще не улеглось, говорили все вместе:

— Мне повезло — спросили то, что я хорошо знаю, — об исправлении румбов.

— А у меня — «Может ли корабль держаться в линии баталии, если повреждена фок-мачта?»

— Ясно, не может! Ведь поворотить-то нельзя!

— Я так и ответил.

— А как этот черт кривой, Кривцов, гонял по морской практике! — вспомнил кто-то. — «Что делать, ежели вдали от порта потерялись все мачты?»

— Это разве вопросы? Вот Феде Ушакову задали — тут, брат, задумаешься!

— Федюша, что спросили? — обратились товарищи к Ушакову, который, по обыкновению, шел молча.

— Да ничего особенного, — ответил Ушаков. — «Когда звезда Сириус восходит и заходит в одно время с солнцем на петербургском горизонте и в какой широте восходит вместе со звездою Капеллою?»

— Вот это вопросец!

— Феде такой и надо: он у нас крепкий! — хлопнул его по плечу Нерон Веленбаков.

Ушаков только улыбнулся.

— Братцы, а как Нерону-то нашему нонче досталось, — рассмеялся Голенкин. — У него, бедного, даже парик на ухо съехал.

— А что?

— Определить широту места.

— Что же в этом трудного?

— Да ведь находить-то ее надо по меридиональной высоте солнца, измерять квадрантом, а он — ни в зуб!

— Как же ты, Нероша, втянулся в гавань?

— Он не сробел. Я, говорит, в шести кампаниях на море служил. Тем только и спасся.

— Веленбаков — молодец: находчив. Расскажи, Нерон, как ты приставал на шлюпке к кораблю «Тверь», — напомнил Пустошкин.

— Да-а, было дело! — самодовольно улыбаясь, почесал затылок Нерон.

— А что? Расскажи, Нерон! — тормошили его со всех сторон.

— Собственно, не о чем рассказывать. Я пошел в первое плавание. Конечно, ничего еще не знал. В Архангельске отправляет меня капитан-лейтенант на шлюпке и говорит: «Подойди, говорит, к „Твери“, вахтенный передаст тебе пакет». А где она, эта «Тверь», черт знает. На рейде судов — пропасть. Я гляжу как баран на новые ворота. Капитан-лейтенант смекнул, что я не найду, и решил растолковать: «Да вот тот корабль, у которого спущенные бом-брам-стеньги». А я и этого — ни в зуб…

— Ах ты Нерон!

— И что же дальше?

— Отвалил я и спокойно говорю гребцам: «Давай, ребята, к тому кораблю, что со спущенными бом-брам-стеньгами!» Думаю: они-то уж наверняка знают! И не ошибся… В каждом деле главное — не робеть!

— А как сегодня Курганов показывает тебе карты и спрашивает: «Которая дередюксион?» А ты ему тянешь меркаторскую! — засмеялся Голенкин.

— Ну и что ж? Курганов мне: «Это не та!» А я: «Простите, мол, Николай Гаврилович, ошибся: действительно не та». Только и всего!

— И сколько же он тебе поставил? Поди, «необстоятельно»?

— Нет, «малопорядочно». А мне и хватит!

— Ах ты Нерон — не тронь! — потешались товарищи.

Веленбаков не обижался — смеялся вместе со всеми.

— Э, к черту! Как ни отвечал, а уже — мичман! — махнул он рукой. — Кончились навсегда эти противные генеалогия, риторика, геральдика и прочие шляхетские науки! Завтра — белый мундир. Каково-то сшили? Вроде тесноват в плечах оказывался. Зато нижняя амуниция — как следует: чулки шелковые и на ботинках пряжки чистого серебра. А у тебя, Федя, — обратился он к Ушакову, — всё будут те же выростковой кожи сапоги?

— У его отца всего девятнадцать душ, не то, что у тебя, — ответил за друга такой же мелкопоместный, небогатый Паша Пустошкин.

— Это верно: у меня одного больше крепостных, чем у вас обоих!