Роман Литван - Мой друг Пеликан

Иногда я вздрагивал, рывком возвращаясь в сию минуту. И пугался: недоставало мне на самом деле рехнуться, известно, тихое помешательство не лечится.

Меня угнетало ярмо, врасплох надетое на меня Антониной. Ее я хотел повидать. И книги она попросила мои. Но Бакланы… Спросонья — и тут она еще добавила сокрушительный удар — даже не догадался отговориться какой-нибудь выдумкой. Я хорошо относился к Бакланам в прошлом мы дружили. Обида? может быть, но вряд ли: все устоялось давно. Какой-то принцип справедливой целесообразности говорил мне, что не надо по первому звонку срываться и ехать, к тому же на его юбилей. Завтра ехать — не нравилось мне это. Не нравилось, неприятно было. Я ей сказал:

— Ну, если они хотят, чтобы я приехал, — они пусть скажут. Ты-то чего?

— Да, да, сейчас. — И подошел Баклан, нейтральным голосом объяснил, как доехать. Одним этим фактом, что я внимательно слушаю и записываю его объяснения, я будто связал себя словом, согласился. А при этом, плохо соображая, угрюмо сказал:

— Антонина убила меня…

— Чем?

— Ну, Пелик… Чего ж вы не сообщили мне?

— Я сейчас уже не помню… Была суета. Мы тоже не сразу узнали.

— А потом?

— Ром, ты знаешь, к старости склероз динамично прогрессирует… Трудно вспомнить, как было… — И тон его, мне показалось, недовольный. У мужика праздник, а ему суют под нос, возобновляют похоронные воспоминания, да как бы еще не к случаю: memento mori .

Ему и раньше тяжело бывало со мной. Неуютно. Конечно же, это Бакланиха и Антонина затеяли. А может, одна Антонина, провинциалка чертова, не подозревая ни черта, — и им неловко было откровенно объяснить ей.

Закончив с ним, я попросил позвать мне опять Антонину. Мне показалось, он пошел на кухню к Верке — так звали Бакланиху — и в своей обыкновенной покладистой манере, с усмешкой, мягкой и уступчивой, пеняет ей: вот, мол, навязала мне этого типа. Всем настроение завтра испортит, твой любимчик. Да нет, ответила она, все будет хорошо, не волнуйся. И Глеб немедленно перестал волноваться, но что-то чуть-чуть нахмуренное осталось во взгляде — но тоже быстро улетучилось.

Я шел по лесу, по красивейшему в мире лесу, и с безумным напором без остановки рассказывал о том, как в мае 1956-го, в пятом часу ночи, или в пятом часу утра, — светлое небо через наше окно на втором этаже голицынского общежития вошло к нам в комнату, и горела электрическая лампочка, и Пеликан в трусах стоял над чертежной доской, заканчивая третий лист по черчению для моего зачета в этот же день, голова его была повязана полотенцем, и он жаловался, что мозги у него лопнут от переутомления, если немедленно, сей секунд он не подкрепит себя целебным никотином, эти жалобы повторялись каждые четверть часа, и я ходил по общежитию, искал, выпрашивал, или крал для него папиросы, сигареты, у кого что находилось, и все приносил ему, ограничиваясь одной, двумя затяжками. Потому что великий человек Пеликан вершил беспримерный подвиг, за одну ночь выполняя задание целого семестра. Мне начертить одну, как ее звать-то, проекцию — не то что лист — было так же не по зубам, как отрубить, скажем, голову живой курице. Я сочинял стихи и рассказы, и на спор умел зарифмовать страницу из учебника. Слова во мне бурлили, Ниагарский водопад слов, и всегда отыскивалось нужное, нанизываемое на обостренные мои впечатления. Но чертить…

С нескрываемым нетерпением Антонина разговаривала со мной, будто на одной ноге, побыстрей желая распрощаться до завтра, дело сделано, чего еще?

Вот так Антонина, я сам не знал, чего мне от нее, наверное, Пеликан, и тесная связь между ними.

Не мог я повиснуть в пустоте один с внезапным этим грузом, который она переложила на мои плечи и куда-то спешила, точно я навязывался ей.

Хочу остановиться на мгновенье и подумать.

Вместе с тобой, благосклонный читатель.

Если мы и дальше так поплывем по волнам, то запрыгивая далеко назад, то возвращаясь в сегодня или шмякаясь в середину времен, подобно некоторым, выдавая на гора чего ни взбредет на память без сюжета, без строго осмысленной композиции, а так, неизвестно почему, потому что взбрендило в авторскую голову, неприученную к творческому напряжению, — что же это у нас получится? Авангард. Или, прости меня, Господи, постмодернизм какой-нибудь? «Очень гениально», так они не чинясь поносят друг друга, — и на поверку занудно и непроходимо скучно. Мелко, плоско. Беспомощно.

Нет, мне так подавайте хронологическую последовательность, характеры, живые образы в действии, в столкновении — друг с другом ли, с Природой, с самим собой — но чтобы это двигалось, дышало, пульсировало. Чтобы жизнь развивалась сама по законам жизни. А идеи, чувства — разжевывать и описывать мне их не надо, ни-ни, сбивает, я люблю сам добраться, ощутить, унюхать — если, разумеется, автор так сумел показать поступки и мысли своих героев, что я прожил с ними эти их поступки и желания, и разочарования, и мыслил их мыслями, и болел их болезнями, и любил и умирал вместе с ними!

Мне подавайте простое повествование.

С сложнейшими проблемами и перипетиями и откровениями — но простое, безыскусное. Без выкрутасов. Кажущееся и в отношении работы автора простым и легким, почти без усилий. Неискушенный человек не подозревает, как безумно тяжко такое сочинительство. Напротив, эдакая какая-нибудь одна фраза размером с полторы страницы, особенно ежели без знаков препинания, да еще часть текста поперек страницы или тем более кверх ногами, с мешаниной из разноречивых наблюдений, соображений, глубокомысленных замечаний, перемежающихся анализом одного, второго, десятого сотню лет назад выеденных яиц, — представляется ему плодом безусловно труднейшей, титанической, самоуничижительной — там, конечно, все больше о себе, о своем прошлом, ничтоже сумняшеся начиная от пеленки загаженной и детского горшка, о чем еще-то писать-то? — работы автора.

За некоторым исключением, терпеть не могу автобиографическую прозу. Всякие воспоминания, топорные или залихватские — неважно. Все они для меня на одно лицо.

Одно дело, когда великий Гончаров или Тургенев на склоне дней вспоминают былое, людей тогдашних, интересные встречи и впечатления от них, — и другое, когда современный Петя или Володя лет тридцати-сорока-пятидесяти, не умея выстроить сюжет, высмотреть в нашей реальной жизни и осмыслить типические характеры и обстоятельства, увековечивающие нашу эпоху, принимаются размазывать скучнейшие словеса о том, на какой улице, в каком доме и в каком городе они жили, да как выглядел их дом, какая была загородка у соседей и каким пальцем они, авторы, чесали себе левую пятку, если нечаянно случалось им наступить в каплю куриного помета, словом, за неимением других способностей, пытаются таким простейшим способом заявить перед всем миром о своем неповторимом, несравненном, драгоценном «я» и о том, что с этим их «я» происходило до малейших чрезвычайно увлекательных — для них самих — подробностей, питая безмерную любовь к микроскопическим, зауряднейшим фактикам своей биографии, а что при этом будет испытывать читатель, их не заботит.