Роман Литван - Мой друг Пеликан

Окончилось разговором. «Смуглый кацо», лениво усмехаясь, криво, слегка на сторону, — явное подражание Джону — вместе с Володей и Маришкой, рядом с ними, вышел в тамбур и затем наружу.

Но потом отстал, потерялся где-то сзади.

Она ни о чем не догадывалась. Володя ждал, ежесекундно ждал нападения. Ведя под руку Маришку, незаметно оглянулся пару раз. И возле мужского корпуса он почувствовал, как возросло напряжение. Смущало внезапное исчезновение незнакомца, тот словно растворился в воздухе.

И вот сейчас две фигуры подвигались ему навстречу, а он, как несколько часов тому назад, шел той же самой дорогой, соединяющей женский и мужской корпуса, меньше стометровки, гораздо меньше. Сейчас он был один, без Маришки. Смущаться было некого.

Но когда они приблизились настолько, что Володя мог слышать голоса, — он рассмеялся с облегчением.

Рассмеялся весело, от души.

Двое разговаривали на ломаном русском языке, но не так, как это выходило бы у кацо и подобных ему, а на настоящем ломаном русском языке иностранцев.

Он сразу узнал их.

По дорожке чинно прогуливались в этот ночной час поляк и немец, тоже первокурсники, волею судеб поселенные в одной комнате и ведущие нескончаемый спор днем и вечером. И теперь ночью. Какая страна дала миру больше гениальных людей — Польша или Германия — это был их спорт, они выбрали такую себе игру. В общежитии все убивали время, и у каждого был свой излюбленный способ.

— А кто самый великий славянский поэт? — спросил поляк Кшиштоф. — Мицкевич!..

— Нет, Пушкин, — возразил Райнхард, отталкивающе жирный и при этом с невинными по-детски, голубыми глазами.

— Коперник, Шопен…

— Шопен — француз.

— Врешь! врешь!.. — закричал Кшиштоф. — Как так можно говорить!.. Вот Эйнштейн, правда, еврей. И Гейне, самый знаменитый немецкий поэт, он не немец, он еврей.

— Гете. Бетховен…

— Бетховен — австриец. А у Гете острое лицо и длинный нос, с ним неясно, кто он. Неизвестно.

Они оба активно жестикулировали, восполняя недостаток лексикона. Кшиштоф, с его обманчивой аристократической внешней манерой, был небольшого роста и подпрыгивал при всяком выпаде противника, словно желая перескочить его. Райнхард был тушей, парадоксально темпераментный для таких габаритов.

Ну, что же, сказал себе Володя, я, кажется, начинаю пугаться тени. Это нехорошо. Это очень нехорошо.

Он им кивнул, а они едва обратили на него внимание, вцепляясь друг в друга на предмет, можно ли с абсолютной достоверностью Бисмарка называть немцем.

В родной полуподвальной комсточетыре слабо светились окна, и так и оказалось: на столе посредине комнаты горела свечка, а вокруг сидели четыре необычайно серьезных молодых человека и играли в кинга. На деньги.

На периферии стола еще три человека, погруженные в конспекты и учебники, ловили слабые отблески свечного пламени. Готовились к зачетам. Люди из первой группы не мешали им, но, как было заметно, относились к ним мало с пренебрежением — откровенно презирали их.

— Когда люди играют в карты — не мешай! — с нарочитой суровостью произнес один из игроков — Толик Сухарев, приятель Малинина, тасующего карты.

Володя Литов, шокированный серьезным тоном по поводу занятия, на его взгляд пустого и никчемного, после секундного размышления ушел к своей постели и завалился поверх одеяла, задрав ноги на спинку кровати.

Но Малинин вдруг бросил карты, вышел из-за стола и встал над ним.

— Как ты сказал, его звать?

— Я ничего не говорил. Я его вижу в первый раз в жизни, — сказал Володя.

— Из какой он комнаты?

— Да откуда мне знать? Может, он вообще не наш.

— Не свисти.

— Он смылся, — сказал Володя.

— Ну, и что? — сказал Малинин. — Ты никого не видишь. Без понятия, витаешь в облаках. Такие дела нельзя оставлять ни на одну ночь. Загниет… Сей же момент идем.

— Сбрендил? Три часа ночи, — сказал Володя, продолжая лежать на спине и чувствуя, как теплеет у него на душе, прорастая покоем, уверенностью и благодарностью к Малинину, который сам предлагает и берет на себя решение пакостной проблемы.

— Ну, ты! мы тебя ждем, — отнесся к Малинину третий игрок — Круглый из Ухты. — Кон надо закончить. Иди сдавай.

— Отвали, — не поворачивая головы, ответил Малинин. Потом, так же стоя спиной к столу, сказал: — Подсчитывайте. Играть больше не буду.

— Ты должен играть, — настаивал Круглый. — Игру нельзя бросить, понял, плебей?

— Да кончайте вы. Ну, не хочет человек. Ну, я проиграл, конечно. Ну, что? Не вешаться из-за этого, — успокоительной скороговоркой вступил четвертый игрок — маленький, медно-рыжий, конопатый до полной законопаченности Саша Савранский, слабенький, насквозь книжный человек, не стесняющийся своей слабости.

Толик Сухарев объявил результат: проиграл один Савранский — шестнадцать рублей пятьдесят четыре копейки; остальные все выиграли в общей сумме двадцать два рубля восемьдесят копеек.

Взрыв хохота потряс комнату.

Смеялись и зубрилы, и Женька Старик, художник, подселенный к ним. Всего в комнате проживало тринадцать человек, и по стенам и посередине стояло тринадцать кроватей.

— Толик, ты ведь сжульничал? — сказал Савранский, и в его тоне была удрученная покорность. — Нет, — без малейшего вызова сказал он, — я так не хочу! Я требую пересчитать!

— На! на!.. Пересчитывай! — Сухарев бросил ему через стол исписанный лист бумаги.

— Обычная история, — хихикнул Брыковский, несмотря на юный возраст, по всем проявлениям тип старого холостяка, осторожного, пунктуального и занудного.

— Как у вас всегда получается? — спросил Старик. — Сашка проигрывает шестнадцать рублей, а с него причитается двадцать два.

— Мистика, — сказал Савранский, тупо рассматривая колонки цифр на листке. — При том беспардонная. Фокус-покус с винегретом, клянусь бородой Гоголя! Не пригласить ли нам Мессинга?..

Толик Сухарев выдернул из кровати Брыковского два металлических прута — тот сделал вид, что не заметил, или же безразличие его должно было означать, что это не его кровать, — и стал выбивать на кроватной решетке джазовый ритм, вихляясь всем телом, притопывая и вскрикивая.

В дверь постучали, женский голос поинтересовался, зачем у них в комнате так шумно.

— Спать-спать, старуха! — крикнул из-под одеяла жлоб Далматов; он перед этим успел заснуть, но музыка Сухарева оживила бы и мертвого.

Раздался новый взрыв хохота.

— Спасайся кто может! — бросая в дверь металлические прутья, завопил Сухарев; прутья пролетели в опасной близости над головами зубрил и с грохотом отскочили от двери.

— Кар-раул! — подражая ограбленной женщине, закричал Далматов, лежа под одеялом.

— Не кричите — вахтера разбудите, плебеи! — крикнул Круглый.