Олег Боровский - Рентген строгого режима

Много хлопот и неприятностей доставляло мне рентгенографирование зубов и челюстей, неприятное надо сказать, дело... Когда после смерти Сталина все почувствовали дыхание свободной жизни, зыки стали интересоваться состоянием своих зубов. Уцелевшие зубы пломбировали, а те, у кого зубов не было, стали вставлять протезы на крючках или на присосках. До этого времени заключенные на свой рот мало обращали внимания, нет зубов, и черт с ними, мясом все равно не кормят, а овсяную кашу и черный хлеб можно и без зубов разжевать. И женщин опять же не было, значит, и покусывать было некого... Многие зыки потеряли зубы от лагерной дистрофии или цинги, а кто-то и вследствие «гуманных» допросов или ранений на фронте. Но к концу 1953 года интерес к собственным зубам быстро возрос, и к нашему зубному врачу Эрнсту Пайну всегда была длинная очередь на прием, а он, естественно, посылал своих пациентов ко мне десятками. Иногда в съемочные дни ко мне приходили по двадцать-тридцать человек «с зубами». Вначале снимки зубов у меня получались с трудом, но потом я натренировался, и дело пошло.

Как-то раз ко мне на прием явилась сама мадам Токарева и попросила снять ей корни нескольких зубов. Но, несмотря на все мои старания, сделать ей снимки я так и не смог. Как только я начинал укладывать ей в рот пакетик с пленкой, ее тут же начинало тошнить, и она так ушла ни с чем... Все же не могу не отметить, что капитан Токарева относилась ко мне очень хорошо, никогда не направляла меня в шахту во время общих «ударников», хотя посылала туда всех врачей и фельдшеров, кроме Катлапса. С этими «ударниками», как и во всем, была своя чудовищная нелепость. В конце квартала, когда на шахте горел план, сверху раздавался грозный рев: «Всех в шахту!»

Всех так всех, то есть всех нарядчиков, хлеборезов, поваров, работников КВЧ, каптерки, врачей и фельдшеров... И вся эта масса «придурков», давно отвыкших от шахты или вовсе никогда в ней не работавших, надевали каски, шахтерские робы и шли в шахту вытягивать план. Можно только представить себе, какие тупые головы были у начальства, если они надеялись, что такой аврал спасет план и обеспечит получение большой премии... Что делает, например, врач или фельдшер, спустившись в шахту? Он немедленно идет на подземный медпункт к знакомому фельдшеру и, сидя с ним, всю смену травит разные лагерные байки, если смена дневная, или спит сладко на топчане, если смена ночная. Кто его мог заставить работать под землей? Его все знали, и он всех знал, и любой десятник или бригадир очень дорожил знакомством с врачом или фельдшером – мало ли что ему понадобиться в санчасти... Встретив утром кого-либо из санчасти, возвращающегося с ударника в барак спать, я всегда не забывал спросить:

– Ну как, много нарубил уголька сверх плана?

И в ответ врач подмигивал мне...

Как-то в одно из воскресений ко мне пришли друзья с большой бутылкой, чтобы выпить без помех в уютной обстановке. Мы не спеша «уговорили» бутылку, вкусненьким закусили и, задрав ноги на стол на американский манер, принялись не спеша обсуждать лагерные и мировые перспективы, одновременно раскуривая толстые махорочные цигарки. Проблем, которые надо обсудить, было более чем достаточно, но и времени у нас хоть отбавляй... И вдруг в разгар дискуссии в кабинет врывается посыльный начальника лагеря майора Воронина и зловещим шепотом сообщает, что ко мне в кабинет идет комиссия с большим начальством из города. Но мы были уже старые и стреляные лагерники: мои гости мгновенно исчезли из кабинета через вторую дверь, пустая бутылка с пробкой полетела в раскаленную печь, все форточки открыли настежь, а я сунув голову под кран с холодной водой и надев белоснежный халат и шапочку с достоинством уже встречал эту комиссию во главе с начальником санчасти Токаревой. Следом за ней вошли офицеры в чинах и женщина с рукой в деревянной шине. Женщина в штатском оказалось женой полковника Тепляшина, который еще на 40-й шахте хотел мне сбросить пятнадцать лет срока за мой первый аппарат. Мадам Тепляшина упала на улице, и все решили, что она сломала себе руку, и уж не знаю, какими судьбами попала ко мне в кабинет. Я быстро сделал два снимка руки пострадавшей. В тот момент больше всего я остерегался дыхнуть в сторону Токаревой, но все прошло благополучно. На следующее утро, в понедельник, я специально зашел к Токаревой, но никаких замечаний или вопросов не услышал и, успокоившись, отправился к себе. Это были последние дни моей работы и жизни в лагере шахты «Капитальная». Через несколько дней я вновь услышал сакраментальную и самую неприятную для заключенного фразу:

– Боровский, на вахту с вещами!

Для меня это жестокий удар, я терял и, может быть, навсегда, обжитый за много лет дом, где меня все знали и я всех знал, где работала моя Мира и терпеливо ждала меня, моя жена, моя единственная радость... Я покидал «дом», где я был «в законе», мог войти в любую дверь, кроме двери опера, конечно, уверенный, что меня хорошо встретят и всегда приветливо спросят, не нужно ли мне чего-нибудь. Здесь все мне хорошо знакомо: столовая, каптерка, библиотека или оранжерея, уж о КВЧ, и говорить нечего, все помнили, что я еще и «Несчастливцев»... На новом месте как-то все еще сложится... новая обстановка и новые люди... Но власть есть власть, и что я могу, бесправный раб системы...

Я уложил свои немудреные вещи в мешок, мои верные готовальня и логарифмическая линейка все еще были со мной, они верно служили мне и в студенческие времена, и потом в лагере столько лет... Забегая вперед, не могу не сказать, что логарифмическая линейка и в лагере, и на этапах побывала в самых разных руках – у воров, вохряков, убийц и оперов, но всегда возвращалась ко мне целой и невредимой, и только в Москве, в научно-исследовательском институте, куда я устроился работать после лагеря, ее украл какой-то «честный» советский человек, никогда не сидевший в лагере... С большой грустью и тревогой я распрощался с Мирой и со всеми моими друзьями, и все в один голос просили меня, чтобы я как можно скорее вернулся «домой»... В отличие от прошлых этапов, теперь я знал, куда меня повезут и зачем.

На следующий день рано утром я со своим сидором стоял у ворот новой вахты, сооруженной около лагерной тюрьмы, в которую сажали провинившихся заключенных из всех лагерей Речлага. В ожидании воронка я сел на сугроб и стал рассматривать находящееся от меня всего в двадцати метрах темное и мрачное здание тюрьмы в тюрьме. Что там творится внутри? Кто томится там? Среди заключенных распространялись самые мрачные слухи о тюремном режиме в ней... Там сидели наши товарищи, такие же люди, как и мы, но разве можно было сравнить их жизнь с нашей? Вдруг дверь тюрьмы неожиданно открылась, и из нее вышли человек шесть заключенных, в сопровождении вохряков, конечно, видимо на прогулку. Все они были на одно лицо, худые, бледные и заросшие. Они тоже уставились на меня, вероятно, решив, что меня привезли в тюрьму. Неожиданно я услышал свою фамилию, произнесенную свистящим шепотом, кто-то из заключенных узнал меня. А я, вглядевшись, узнал Бориса Мехтиева, с которым познакомился еще в лагере шахты № 40. Он был родом из Баку, Герой Советского Союза, полковник, после войны учился в Военной Академии и получил двадцать пять лет за критическое отношение к «папе и маме», то есть к усатому бандиту. Борис был парень темпераментный, как и следует быть настоящему кавказцу, что он натворил в лагере, я не знал, но факт есть факт – Борис сидит на самом «дне», в лагерной тюрьме...