Олег Боровский - Рентген строгого режима

Отец вышел в прихожую, лицо его было неестественно бледным.

– Я Боровский, что вам угодно?

– Вы вызываетесь в управление НКВД в качестве свидетеля, мы приехали за вами.

– Какое дело? Какой свидетель? Я никакого дела не знаю.

– Вот повестка, в ней указан номер дела, поедете с нами, в управлении вам все объяснят.

– Так я что, арестован? Мне взять вещи?

– Нет, вы не арестованы, вас допросят и вы, наверно, вернетесь домой, – как-то неуверенно промямлил один из них.

– Вы будете производить обыск?

– Нет, не будем. Нам приказано доставить вас в качестве свидетеля, – упорно твердили оба.

Отец в растерянности смотрел на меня, на свою жену, не зная, что делать. Моя мачеха, тетя Зина, сидела за столом с каменным лицом, ее большие светлые глаза были полны ужаса и отчаяния, она уже все поняла... Папа в растерянности искал трубку, набил табаком кисет и, надев пиджак, осеннее пальто и фетровую шляпу, быстро поцеловал жену, и мы все вышли из квартиры. Я пошел его проводить до машины. Спускаясь по лестнице с четвертого этажа, мы с отцом немного отстали от «штатских», и я тихо спросил его:

– Папа, что это? Ты что-нибудь знаешь? Может, догадываешься? Скажи, что мне делать?

– Нет, – твердо ответил отец, – я ничего не знаю и ничего не могу предположить, может быть, это ошибка, и я вернусь, но если со мной что случится – береги тетю Зину и квартиру.

Отец поцеловал меня сухими губами, пожал крепко руку, и они уехали... Все. Конец... В ту минуту я еще не понимал, что это не конец, что это только начало конца... Через несколько дней приедут за тетей Зиной, потом меня вышвырнут из квартиры, все вещи погрузят на грузовик и куда-то увезут, даже расписки не дадут. И я буду жить как сын «врага народа» и ежедневно ожидать, что меня тоже вот-вот заберут... Буду ожидать целых десять лет, пока дойдет до меня очередь, и я пройду в те же двери на Шпалерной, в которые вошел и откуда не вышел мой отец. И я буду сидеть без малого десять лет... А для начала... меня вышвырнут из квартиры на улицу, мне придется ночевать на вокзалах, нас лишат всего нашего имущества, бесценных книг, собранных отцом за десятилетия и доставшихся нам по наследству от семьи Плетневых – друзей Пушкина, коллекции картин известных художников, редкого фарфора, старинных часов и многого другого... Но это все еще впереди, а пока я, проводив отца, застал тетю Зину, в полуобморочном состоянии лежащую на диване. Рядом стоял наш сосед по квартире Я. М. Бакалейников и старался ее успокоить:

– Подождите отчаиваться, еще ничего не известно. Вы знаете, когда они вошли, я подумал, что это за мной. В городе идут повальные аресты, и кого берут и за что, понять пока невозможно. Может быть, все образуется...

Я сел на диван рядом с тетей Зиной, она вдруг повернулась ко мне, обняла и зарыдала по-бабьи, во весь голос. Я никогда не видел ее плачущей и был поражен ужасно... Я еще ничего не предвидел и не понимал. Сквозь рыдания она сдавленным голосом сказала мне:

– Ах, Алик, Алик! Ничего ты не понимаешь... Это конец, жизнь кончена, они начали убивать и убьют всех...

– Кого всех? Что вы говорите?

– Нас, интеллигенцию, они же бандиты, настоящие бандиты и убийцы. Ты только посмотри на их физиономии, на их главаря, этого усатого страшного грузина...

– Тетя Зина! Что вы говорите? Этого не может быть! Чтобы убивать, надо, во-первых, иметь право на это, во-вторых, убивают все-таки виноватых. А в чем виноваты мы? Папа? Этого не может быть, я не верю...

Я и в самом дел не верил, хотя мне было уже 23 года, и я мог бы разобраться...

Весь сентябрь я выстаивал длинные очереди у здания справочного бюро НКВД на Литейном проспекте, чтобы хоть что-то узнать о судьбе отца. В начале октября я пробился наконец к крошечному окошечку, и хмурая невзрачная личность в военной форме, спросив фамилию, стала рыться в бесчисленных ящичках с маленькими карточками. Я ждал, затаив дыхание. Наконец он вытащил продолговатую карточку и прочел мне: «Боровский Борис Иванович, год рождения 1888, осужден Особым Совещанием по статьям 58-10, 11 на заключение в исправительно-трудовой лагерь сроком на десять лет без права переписки». Все.

Я утешал тетю Зину, как мог, говорил, что никто у нас десять лет не сидит, будет амнистия и папа вернется домой. Вместе с отцом были арестованы почти все его знакомые и друзья. Исчез наш сосед Я. М. Бакалейников, исчезли друзья отца – М. И. Богданович, А. П. Кукуранов и многие, многие другие... Почему не арестовали меня тогда, я не знал, как, впрочем, не знаю и сейчас. Месяца через два я все же рискнул пойти на Троицкую. Открыла мне незнакомая женщина, я спросил ее, кто живет в этих комнатах? Она молча распахнула дверь в нашу гостиную. Мебели нашей не было, за другим столом в военной форме сидел толстошеий гегемон и читал газету.

– Что вам?

– Я здесь жил раньше, я хотел бы взять свои вещи.

– Никаких ваших вещей здесь нет, в этой квартире живут честные советские люди, закройте дверь! – рявкнул он.

Следователь НКВД по фамилии Орлов так и живет в той квартире, только теперь он на заслуженном отдыхе...

Интересную историю рассказал мне профессор К. В. Любавский, мой сослуживец по ЦНИИТМАШу. Его близкий друг, бывший замминистра Наркомтяжмаша, после смерти Сталина решил выяснить, почему его не «ликвидировали» в 1937 году, когда Сталиным был уничтожен почти весь наркомат. Он обратился к Генеральному прокурору СССР Руденко с просьбой объяснить ему этот парадокс. Руденко любезно пообещал ему через неделю все разъяснить. И действительно, через неделю Руденко вытащил из стола тоненькую папку с досье на любопытного товарища. Открыв ее, они обнаружили на первой странице ордер на арест, подписанный и утвержденный всеми «заинтересованными» товарищами.

– Что же это значит? Ордер есть, но меня же не арестовали?

– Тут уж я ничем вам помочь не могу, единственно, что можно предположить – следователь, который вел ваше дело, сам сел и получил пулю, что и с ними случалось довольно часто, а следующий работник НКВД не стал копать его дела, а начал новые.

Вот и все, что я могу вам сообщить.

Весь 1937-й, 1938-й и половину 1939 года в Ленинграде продолжались аресты, посадили не только уцелевших после революции старых интеллигентов, но и, как ни странно, директоров заводов, главных инженеров, управляющих трестами, начальников проектных организаций, причем все они были членами партии, то есть «своими» по духу и закону. Некоторые дома, в которых жили руководящие товарищи, буквально опустели...

Бесконтрольное единовластие в руках жестокого и тупого преступника нанесло нашей несчастной стране неисчислимые бедствия, включая и войну с Германией... После тех лет фамилия-кличка Сталин в Ленинграде употреблялась как матерное ругательство...