Олег Боровский - Рентген строгого режима

Однако вернемся к нашим баранам...

Прошло всего два месяца после встречи Нового года у меня в кабинете, и утром 5 марта, я, как всегда, вместе с Христианом Карловичем смотрел желудок хирургического больного. Напоив пациента бариевой кашей и включив рентгеновский аппарат, я сел за пульт управления и уставился на стрелки приборов. Обычно желудок смотрят долго, и я от нечего делать машинально включил самодельный репродуктор, который стоял на пульте и работал от лагерной трансляционной сети. И вдруг меня потряс знакомый красивый голос диктора Московского радио Юрия Левитана, который с какой-то особой интонацией извещал от Правительства Советского Союза, что у Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Министров и Генералиссимуса товарища Сталина ночью произошло кровоизлияние в мозг в области мозжечка... Я окаменел. День, о котором я мечтал более двадцати лет, наконец пришел. Его час пробил... Я открыл дверь в аппаратную и не своим голосом заорал:

– Христиан Карлович! Христиан Карлович! Сталин сдох!..

От волнения у меня перехватило горло, и слезы брызнули из глаз – первые и единственные слезы за много-много лет... Святые слезы восторга и радости... И в этот момент я слышу, что весь хирургический стационар сотрясается от мощного стоголосого рева, с трудом можно разобрать, что рев означает раскатистое русское ура, которое повторяется много раз... Я распахиваю дверь на улицу – в лагере поверка и никакого движения нет, – но я хорошо слышу, что в бараках не смолкает мощный многоголосый рев, слитное единодушное ура...

Не дожидаясь конца поверки, прибежал мой Ваня Зозуля и, весь красный, возбужденно сверкая единственным глазом, рассказал, что в бараках творится нечто совершенно невообразимое, все заключенные пришли в страшное возбуждение, обнимаются, целуются, плачут и пляшут...

– Всенародная скорбь не поддается описанию – так вещала газета «Правда» в те радостные для нас дни.

Просвистел гудок на котельной – сигнал окончания поверки, и из всех бараков повалил свободный от работы люд – бегали по мосткам, орали бог весть что, плясали, бросали в воздух шапки... Я послал Ваню в терапию к врачам с просьбой собраться всем у меня в рентгенкабинете. Примерно через полчаса врачи пришли, все они были заметно возбуждены. Я попросил их высказаться по правительственному сообщению, так как вот-вот ко мне хлынет народ с единственным вопросом – выживет или не выживет Сталин, и что я должен буду всем отвечать?

Все врачи в один голос заявили, что с кровоизлиянием в области мозжечка жизнь не совместима. Кассап, правда, добавил, что, принимая во внимание чин заболевшего и возможности медицины на таком уровне, можно предположить, что Сталин будет еще дышать в течение пяти суток, но это крайний срок. Некоторые из врачей высказали предположение, что Сталин уже мертв, а сообщение об инсульте сделано, чтобы подготовить народ к мысли о предстоящем горестном известии. Я вздохнул с облегчением. С этого момента мой звонок на входной двери трезвонил практически непрерывно, всех интересовал только один вопрос: не выживет ли? И я всем твердо отвечал:

– Считайте, что околел...

Это был мой праздник. Доктору Кассапу я верил безгранично.

Поразительной была реакция Миры на правительственное сообщение: тем утром она, как всегда, вошла в комнату, где работали архитекторы, не только зыки, но и «чистые», а некоторые даже с партийными билетами в карманах, спокойно оглядела всех и изрекла:

– Ну вот, теперь скоро и Берию расстреляют...

Все опешили... Начальник архитектурного отдела конторы Лунев оторопел: сказать такое!

– Вы что, Уборевич, сошли с ума? – заорал он делано-возмущенным голосом.

Нет, Мира не сошла с ума, она просто очень хорошо знала нашу политическую систему...

Курбатов в этот день с утра был на приеме у главного инженера одной из шахт, когда передали сообщение о болезни Сталина. Инженер, конечно член КПСС, выслушал внимательно, ничего не сказал, потом приказал секретарше никого не пускать в кабинет, запер дверь, вытащил бутылку коньяка, распили ее на двоих, оба пустись в пляс.

Три дня, пока хоронили величайшего гения, по радио не было сказано ни одного слова, играла только музыка, и какая музыка! Бетховен – все симфонии, Чайковский – все симфонии и концерты, Вагнер, Рахманинов, Бородин и все героическое, трагическое, торжественное... Удовольствие было слушать, не говоря уже о поводе... Наконец Сталина забальзамировали, как фараона, и положили в мавзолей рядом с Лениным. Ничего не произошло, жизнь продолжалась...

Однако смерть Сталина в первую очередь потрясла до основания всю лагерную систему, это был как бы инсульт у мужчины в расцвете сил. Лагерная система действительно была в расцвете, одна половина народа посадила другую, и, по нашему мнению, это должно было рухнуть, дальше так не могло продолжаться, в этом я был совершенно уверен, да и не только я... Однако мнения заключенных, после первоначального восторга, разделились. Некоторые рассуждали примерно так:

– А что, собственно, произошло? Околел главный тиран? Но ведь не только он один создал лагерную систему, все главные дела в нашей стране вершит Политбюро, оно осталось и будет продолжать генеральную сталинскую линию... Не может же разрушиться система от исчезновения одного-единственного человека? Иначе это не система. Значит, что следует? Все останется по-прежнему, на место околевшего сядет другой тиран из его окружения, наиболее ловкий и жестокий из всей кучи, и все пойдет по-прежнему. Кто захочет разрушить удобную, экономически выгодную лагерную систему? Выпустить миллионы рабов, платить им зарплату, обеспечить жильем (вместо бараков на 400 человек), нормальным питанием (вместо черной пайки и баланды), одеждой (вместо телогрейки и бушлата с кирзовыми говнодавами)? Кто пожалеет миллионы несчастных, бесплатно выполняющих самую тяжелую и опасную работу? Мы ведь всегда знали, что чувство жалости и угрызения совести у сталинских большевиков начисто отсутствуют... Да еще если выпустить заключенных, они своими рассказами, пожалуй, разложат все население страны... Да еще в лагерях сидит полно иностранцев, а те как разъедутся по своим Европам да как распишут о нас на всю ивановскую! Социализм! Свобода! Равенство! Братство! И все за колючей проволокой... Вот будет смеху-то... Кругом шестнадцать...

Примерно так рассуждали Эминов, Юдин, Кассап и многие другие мои друзья. Некоторые, правда, помалкивали, как, например, Михаил Иванович Сироткин. Миша только загадочно улыбался... Курбатов тоже придерживался этого мнения, но утверждал, что в Кремле, может, найдется умная голова, которая рискнет всех заключенных выпустить, потом, как говорил он, страну «причешут» и впустят всех желающих посмотреть на нас и скажут им, что никаких лагерей у нас нет и вообще мы хорошие и добрые. Спорили мы все до хрипоты, но, несмотря на эрудицию, мощные аргументы, жизненный опыт, убедить друг друга не могли, хотя иногда, забыв и домино, и шахматы, спорили до середины ночи.