Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Ты к чему баешь-то все это? – уже не скрывая раздражения, спросил Юрий Дмитриевич.- Иль ты обличать меня собрался, как Максим юродивый, царство ему небесное?

– Просто правда это, вот и говорю, княже,- поднял невинные глаза Добринский.- Я всегда людям правду говорю, такой я правдивый. Спроси кого хочешь – подтвердят.

– Да зачем ты со мной-то остался? А теперь гундишь чего-то? Чего ты гундишь? Что тебе надо?

– Чувствую я,- таинственно сказал Добринский, заканчивая есть блинцы.

– Чего чувствуешь?

– Правду.

– Какую правду?

– Но ведь не любишь ты ее, Юрий Дмитрич! И едой вон попрекнул меня, сирого. Чай, не объел я твоего стола постного? Прости, ради Христа! – И пошел обиженный и правдивый.

«Халабала, ботало коровье»,- ругался князь Юрий, а сам все мрачней и мрачней делался.

Действительно ли то было происшествие, нарочно ли пустили баснословие, занесенное потом во все летописные своды, но развязка его всякому видна была сейчас. И заставила она Юрия Дмитриевича сильно задуматься. Испытал он вдруг усталость вместо радостей ожидаемых, что вот он – в Москве, на престоле; возраст свой немалый почувствовал, от весенней, что ли, мокрой погоды раны загудели, про которые уж, сколько годов забыл, все чаще с печальным равнодушием думалось, что суета сует, мол, и всяческая суета. Если бы двадцать, ну, десять лет назад… а теперь – поздно-поздно… Все чаще во время молитвы приходили на память слова отрадного канона на исход души: «Уста мои молчат, и не молвит язык, но в сердце разгорается огонь сокрушения и снедает его, и оно призывает Тебя, Дево, гласом неизреченным».

И когда ему в Вербную субботу донесли, что в прошедшую ночь начался повальный исход жителей из Москвы, он остался с виду бесчувствен. Только прошептал, с горечью усмехнувшись:

– Будто от татарина какого… Дожили…

Но Василий Косой известием этим был просто потрясен:

– Может, нам сюда галичан да звенигородцев переселить?

Ну, брякнул сын. Большой ум издаля видать.

– Не горожане для князя, а князь для горожан! – ответил Юрий Дмитриевич досадливо, и возникло у него в душе внезапное решение: добровольно и немедленно уступить престол племяннику.

Услыхав, что хочет великий князь добровольно отойти от Москвы, Всеволожский даже затрясся от негодования. Все достоинство, вся краса его слиняли, и видать стало одно, что сей муж бабами сильно тасканный.

– Ты что же, князь? – шипел он.- Ты что же, а? Я ли тебе был не советчик, не сотаинник, не соделец?… Ты на покой, а наши головы на плахи?

– Что ты пужаешься и других мутишь? – неохотно и вяло отозвался Юрий Дмитриевич.- Иль Ивана Вельяминова [83] ...Иль Ивана Вельяминова тень тебя страшит? – Иван Вельяминов, сын московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова, был принародно казнен за измену в 1375 г.; это была первая смертная казнь в Москве на древнем Кучкове поле. тень тебя страшит? Зачем про плаху-то?

– Добиться, об чем всю жизнь мечтал и из рук, выпустить? Каким зельем тебя опоили? Ты об сыновьях подумал? Им – какая судьба? Ты в Орде, помнится, все об их участи сильно печалился.

– Орду не поминай! – кратко и сурово остановил его Юрий Дмитриевич.- А то и я тебе кое-чего про то время вспомню, сочтемся, боярин.

– Я с тобой насмерть теперь повязан, вот что вспомни! Что такое тебе жилу становую подсекло? Москвичи уходят? Велика беда! Новые набегут, еще нарожаются! Москва пуста не останется. Одумайся, князь!

Как ни упорен был Иван Дмитриевич, как ни горазд на уговоры, но и ему стало ясно, что решение княжеское бесповоротно. А «вшу» -то пустить? Чуть не забыл. Хоть это. На такие дела он мастер гораздый.

Сделав вид, что успокоился и примирился с неизбежным, зашел пролаза с другого боку:

– Знаешь ли ты, великий князь, кто ближний боярин у Василия и матушки его?

– Знаю, и все знают. Семен Филимонов.

– А знаешь ли, что твоему любимцу Морозову этот Семен племянник родной?

– Что же с того?… Мы с Василием тоже дядя с племянником, а во вражде.

– Эх, кня-азь! – Всеволожский потряс редеющими кудрями с укоризной.- Доверчив ты, как дитя! Вы с Василием сустречь идете, а они – заодно. Но – втае! Обманывает тебя Морозов. Не как я – от гайтана до мотни весь нараспашку. Тебя кто уговорил Василию Коломну отдать? Я или Морозов? С чего бы он тут за Василия был? Тебе сыновья что советовали? Из-за этого все и приключилось. Замышляет он! А что – сам думай.

Так… еще одна «вша» запущена. Даже вроде легче стало.

Как себя, знал Юрий Дмитриевич боярина Симеона Морозова. Три десятка лет они неразлучны. А тут взял да и поверил, враз и совершенно, словно помрак на него нашел, словно ждал он такого откровения, не случайно, знать, так остро захотелось ему понять, почему это люди изменой соблазняются. Особенно бояре на это почему-то податливы. По родовым преданиям известно, что еще при великом князе Симеоне Гордом вошел в крамолу московский тысяцкий, ведавший народным ополчением, боярин Алексей Хвостов и за это был лишен своего звания и имущества. Только и осталось после него село Хвостовское возле Москвы за Великим лугом. Потом такая же судьба постигла боярина Свиблова – осталось в памяти о нем село Свиблово на Яузе да небольшая башня кремлевская. А что от этих останется – от Всеволожского, от братьев Добринских?… Да вот еще – и от Морозова?…

Поверил Юрий Дмитриевич в неверность своего боярина, но повел себя не так, как ждал Всеволожский, объявил с сердечной надсадой:

– Если вокруг меня одни вероломцы, то тем паче какой, я правитель? Зовите истинного великого князя, племянника Василия. А я уезжаю к себе в удел.

Встретившись с Василием и возвратив ему прилюдно все права на великое княжение, старый дядя обязался называть его старшим братом, который один имеет право знать Орду, и выговорил себе лишь одно: не садиться на коня, когда племянник поведет куда-либо свои полки. Отказался и от города Дмитрова, попросив взамен него Бежицкий Верх.

В Галич он уезжал всего с пятью окольными провожатыми.

В Москве звонили к Светлой Заутрене.

У Дмитрия Шемяки глаза маленькие, глубоко утопленные, но острые, зоркие. У Василия Косого – неподвижно-темные и чуть раскосые, за что он и прозвание свое получил. Внешне не похожи они, но в мыслях и поступках всегда заодин. Так было и когда решали они судьбу Симеона Морозова. Подкараулили его в дворцовых Набережных сенях и, действуя в два ножа, умертвили, хрипя с яростью:

– Злодей ты, крамольник!

– Ты отца погубил и нас тоже!

– Издавна ты лиходей проклятый!

Годами братья были уж не юны, давно перематерели, но жили без Бога в душе. Не от природы такими были ведь зло не изначально, но порождение скудельное. Как и младшие братья Иван да Дмитрий Красный, были они когда-то чисты в делах и помыслах, а потом отпали от добра, утратили представление о нем. После убийства боярина Морозова отец их ужаснулся и был столь потрясен, что проклял сыновей не только на словах, но заключил с Василием Васильевичем договор, в котором от себя и от любимого Дмитрия Красного отказался впредь принимать к себе Косого и Шемяку.