Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

– Говорю тебе, трех лошадей загнал! Иди скорей к князю!

Боярин Бобр бегом поднялся по высоким ступеням к трапезной, встал за дверями, попросился торопливо:

– Во имя Отца и Сына, и Святого Духа…

– Аминь! – услышал в ответ и распахнул дверь, бросился к Василию Васильевичу:

– Бог тебе помог, государь!

Иначе и не сказать – вдруг, истинно, что вдруг, совершенно неожиданно, нечаянно, внезапно 6 июня 1434 года скончался в Кремле князь Юрий Дмитриевич. Шесть десятков лет не споткнулся, жил мерно, блюдя церковные установления, не расслабляя тела излишествами и не подавляя духа воздержания. Сроду не знал никаких недугов, без последствий перенес все титлы, которыми был оттитлован на ратях, и вот на тебе – ни с того, ни с сего!

Однако же не могло быть без причин. Приехал он в Москву веселым, а сел на великокняжеский стол, сделался печальным, задумчивым. О чем он пекся, что замышлял? Или винил в чем-то себя? Мучился, что снова преступил крестоцелование? Убивался от сознания, что сыновья его продолжают против его воли насильничать, седин его не щадя? Только он один знает, в каком непрестанном разладе жила душа его. Целью жизни поставив достижение высшей княжеской власти, он устремлен был всем сердцем к чему-то более высокому. Он ликовал по поводу каждой своей ратной победы над татарами или литовцами, но несравненно выше и чище была та тихая радость, которую испытывал он от своих боголюбивых дел, когда ставил новые церкви и монастыри, когда залучал к себе лучших художников. Когда Андрей Рублев закончил роспись иконостаса в Звенигороде, Юрий Дмитриевич сон утратил, ночи проводил в пустом храме в умилении. Но не много выдавалось таких радостей, плотская жизнь все же почти постоянно владела всем его существом, оттесняя жизнь духа. Не всуе ли метался он всю жизнь, домогался чего-то будто бы необходимого и великого, а в действительности тленного, преходящего, оставляющего в душе пустоту и холод?

В последние перед кончиной дни все чаще поверял он свои поступки по отцу своему. Вспомнил, как говорил Дмитрий Иванович на смертном одре, обращаясь к боярам: «Вам, свидетелям моего рождения и младенчества, известна внутренность души моей. С вами я царствовал и побеждал врагов для счастия России; с вами веселился в благоденствии и скорбел в злополучиях; любил вас искренно и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни собственности вашей, боясь досадить вам одним грубым словом; вы были не боярами, но князьями земли Русской…». Вот ведь: не касался ни чести, ни собственности, боялся досадить одним грубым словом… А он, Юрий, любимого и преданнейшего Симеона Морозова сначала обесчестил недоверием, а потом на смертную казнь отдал!… Всю жизнь старался равняться на отца, да, видно, мало одного старания, не каждому дано не потерять связь с миром Божиим, не подчиниться темным и бессмысленным силам разрушения, захвата, подавления.

Знахарь распознал у Юрия Дмитриевича тот же, лишивший его жизни, недуг, который и Дмитрия Донского в могилу унес: сердечная жила лопнула.

Дмитрий Красный послал боярина к Василию Васильевичу звать его на великое княжение.

Иначе решил Василий Косой. Еще не развеялся в покоях ладанный дым, не стихли поминальные плачи, еще стояли на Подоле Кремля, на берегу Неглинной длинные столы с помином для убогих и нищих, а Косой уже объявил через глашатаев, что по праву наследования как старший сын садится на злат отчий стол.

Дмитрий Красный, хоть был доброты неизбывной, тут не выдержал, сказал в сердцах:

– И как тебя земля носит? Не иначе как по Божьему попущению.

Даже Шемяка не одобрил самочиния Косого:

– Когда Бог не захотел видеть отца нашего на престоле великокняжеском, то не хотим видеть на оном и тебя.

Взяли духовную грамоту Юрия Дмитриевича, а в ней сказано, что завещает он платить великому князю с Галича и Звенигорода тысячу двадцать шесть рублей в счет ордынской семитысячной дани. Понимал покойный, что если сам по старине брал, то и дальше должнобыть так, а теперь в роду старшим остался именно Василий Васильевич.

Но Косой и с последней волей отца не захотел считаться.

Тогда братья выгнали его из Москвы силой и призвали в столицу законного государя.

Так, переживши превратности многие, возвратился Василий Васильевич на московский стол. Коротко и жестко было первое же распоряжение великого князя: боярина Всеволожского, в нетях сказавшегося, отыскать, за многие измены живота лишить, имения отобрать в казну. Тако повелеши – тако было исполнено.

Погасла еще одна жизнь, страстями пережженная, и никто в окружении княжеском не посмел о ней и вздохнуть.

А 21 мая 1434 года велел Василий Васильевич очи выняти двоюродному брату, тезке своему Василию, который прозывался Косым, а теперь получил пожизненно еще и кличку Слепца.

Трудно припомнить подобное злодейство в истории русских княжеских родов со времен Рюрика, Мономаха. Те, кто знал Василия Васильевича за человека нерешительного, доброго, христолюбивого, поначалу верить не хотели, что способен он на такую жестокость.

Он и сам не поверил бы, скажи ему кто год назад, что такое сотворит. Жизнь в тихости, в размеренной причинности каждого поступка, жизнь по законам, издревле установленным и чтимым, может быть, очень медленно переменяет человека, а может быть, почти вовсе не переменяет. Но если в столь короткий срок клятвопреступление сменяет возвеличенье, а потом опять – бесчестие и угроза жизнескончания от рук братьев и дяди и снова призыванье в Москву, а он, законный великий князь, что утлая ладья, качается в волнах, не смея ни прибиться к берегу, ни утонуть, тогда должно твердо и быстро самому решать, никто за тебя поступки твои не расчислит, решать осмысленно, безопасие себе, трону и семье обеспечивая, а народу своему – спокойствие и защиту, что обещал пред лицем Божиим на посажении. В таком обстоянии, таких бедах-напастях человек перемениться может и в два дня, тогда воля его и самочиние не в похва-ление действуют, а в необходимости.

– Уж не заносился более Василий в мечтаниях сравняться славою с предками, цены сам себе не назначал, но твердо понял, в житейских страхованиях, что власть, врученная ему волею отца и благословением Церкви, должна быть крепка и едина в его руке, и он за нее ответчик. Мало размышляя, отдал он страшные свои приказы, трепет наведя. Он только чувствовал: так надо сейчас.

А судить его будет за это Бог и совесть.

Софья Витовтовна сына оправдывала безоговорочно, более того, она и раньше побуждала его к беспощадности. Правда, не всегда была она кровожадной, до начала замятни, случалось, на приемах иноземных послов напоминала, что отец ее великий князь Витовт издал закон, согласно которому осужденные на смерть преступники должны были самолично исполнять над собой приговор. – Я тоже не постигаю,- говорила,- как это ни в чем не повинные третьи лица могут привлекаться к человекоубийству?