Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Ранняя синяя ночь стояла за окном, но от новых сосновых стен сумрак в кельи был еще светел, ризы Спасовы золотели от лампадных огней. Антоний с тоской обвел глазами свое жилище. Сын духовный звал его от покоя, от молитвенной растворенности в смрадное пламя своей греховности, раскаяния, боли. И мысли не могло быть, чтоб отказаться: отойди от меня! Ибо заповедано: стучите и отворится вам.

– Господь наш пришел в мир не праведников спасать, но грешников,- прошептал Антоний, кладя руку на голову князя для благословения.

Тот замолчал, сел на полу, отвернувшись от монаха. Обиженным ребенком казался он ему сейчас. Спутанные волосы, сгорбившиеся плечи, шмыганье носом – ровно дите наказанное. Ну как же помочь-то тебе, если источник наказания в самой душе твоей, ужаснувшейся решениям ума твоего и воли гордынной?

– Встань, брат,- тихо попросил Антоний.- Вот на скамейке поместись.

Василий встал, отошел к окну, запрокинул голову, разглядывая первые бледные звезды. Даже на исповедь сил нету,- глухо сказал он.- Боюсь я, Антоний. Не Суда Страшного – до него далеко и я, может быть, замолю. Но того боюсь, что когда-нибудь скажет мне Господь: не знаю тебя.

– Вот тогда-то, наверное, время и останавливается, и перестает быть,- так же тихо согласился инок.- И мука уже без времени и вне избавления назначается.

– Нет! – вскрикнул Василий.- Нет! Лучше тогда душу совсем погубить, если надежды на милость вовсе лишаешься.

– Ну-ка, встань перед образом и не суесловь! – Голос Антония стал неузнаваем: твердый и гневный.- Твори молитву Иисусову тысячу раз! – Бросил ему в руки четки и вышел.

И была ночь. И были бледные звезды, перемещавшиеся в узком окне кельи. И тысяча поклонов с четками до изнеможения: «Боже, если есть мне хоть какое-то оправдание, оправдай меня на суде Твоем! Если путь мой Тобою назначен, управь меня и помилуй!»

Антоний вернулся неслышно.

– Смотри-ка, князь,- прервал он молитвы Василия.- Это владыка Фотий мне по завещанию отказал.- Он держал в руках старинную медную дарохранительницу в виде голубя, на груди – эмаль выемчата, а глазок стеклянный, синий.- Владыка говорил, ей триста лет. В городе Лиможе делана. Ты помнишь владыку?

– Нет, смутно. Почти забыл,- признался Василий.

– А я его каждый день поминаю,- просто сказал Антоний.- Каждое слово, им молвленное, ныне воочию исполняется. Надо жить без страха,- добавил он почему-то.

– Что мне делать, отче? – спросил Василий, опуская четки.

– Ты хочешь утешения? Утешься в Боге. А если совета, скажу. Научись терпению. Гордыню преломляя, духом не падай, но овладевай терпением.

– Но Всеволожского не воротишь. Василий Косой ослеплен. И все – я. Моим коварством жизнь их умучена.

Чернец долго молчал и смотрел на него.

– Тяжки испытания твои. Безумны искушения. Поставь разум господином страстей, нам врожденных – гнева и похоти. И приимешь ведение Промысла о тебе.

– Я слаб, отче. По мне ли ноша моя?

– Господь не назначает больше, чем человек в состоянии вынести. Кто мать страстей человеческих? Необузданная свобода. Конец этой бедовой свободы – жестокое рабство. Хочешь ли рабом быть?

– Грехами терзаем и томим. Отпустишь ли?…

– Нет греха непрощаемого, кроме того, в коем не каются. Так святой Исаак учил. Впрочем, об этом довольно. Епитимью назначу. Всякий грех может быть уничтожен только тогда, когда он изглажен страданием.- И повернувшись к образу, привлек к себе Василия.- Создатель всех, помилуй дело рук Твоих и не отринь!

Братья Косого были обласканы великим князем: им возвратили уделы, повелев только вернуть вывезенные из Москвы их отцом святые иконы и кресты.

Василий Косой-Слепец поселился уединенно в Угличе, родные братья напрочь забыли о нем, только Василий Васильевич один поминал его в своих покаянных молитвах.

С началом Петровского поста [86] Петровский пост, иначе апостольский – пост апостолов Петра и Павла. Его начало зависит от праздника Пасхи, поэтому он бывает то короче, то длиннее (от шести недель до недели с днем). , как вошли в полный цвет травы, подули теплые полуденные ветра, запахли луга свежим, еще влажным сеном, вроде бы легче сделалось великому князю, словно бы стал он выздоравливать после долгой болезни, о которой знал только он сам да его духовник. Почувствовал Василий Васильевич и новую силу в теле, и мир, наступающий в душе. Хотя и сознавал, что тишина эта хрупкая, лишь до поры, уже привык он отовсюду ждать новых напастей, но все же красные летние дни дали ему краткий отдых и согласие с самим собой. Словно бы заново увидал он, что и небо сине, и сад лилов от жарких густых теней, услышал, как горлинка воркует за окном на карнизе, просит: «Води-и-ич-ки… води-и-ички…» Вспомнил, что жена у него есть, и впервые за долгое время улыбнулся, глядя, как она водит под ручки годовалую дочку. От полу еле видать, а уже в епанче шелковой, как правдошная девица, ест крыжовинку, губки кривит – кислая.

С Красного крыльца доносились голоса спорящих – постельничий Федор Басенок принимал челобитные, по коим не могли принять решения тиуны, надобен суд княжеский…

«Что есть судьба,- думал Василий,- и зачем у каждого она такая, а не иная? Я прожил всего двадцать лет, а сколько уже видел измен, перенес унижений, познал страх и ненависть… И все удивлялся, впадал во гнев, да вал волю ярости и сам делал много зла. А ведь хочу одного: чтобы лад был промежду всеми, хочу жить по законам, отцами заповеданным. Антоний все учит: если тебе Бог чего-то не дает, значит, оно тебя и не надобе… А что мне надобе?… Да, князей замирить силой. Но безопасие не одними битвами достигается, удача тут переменчива, во хитростию, искусным розмыслом, осторожностью и предвидением. Где взять? Кто сему научит?

Неясно всплыло в памяти лицо прозорливицы Фотиньи, ее глубоко утопленные льдистые глаза. Заикнулся как-то о ней отцу духовному – тот сухо усмехнулся, погрозил пальцем: не впадай в прелесть, чадо, так и повредиться недолго. Самочинница она. Какие еще бабьи пророчества! Может, и к ворожее пойдешь, людям на посмех? Строг отец Антоний. На пять лет лишь старше, а говорит, будто во всем уже искушен: зла, говорит, нет в естестве, и нет никого злого от природы, Бог не сотворил ничего злого. Но когда кто с похотением сердечным вносит в себя образ зла, тогда оно начинает быть и в том виде, в каком возжелал его. Сильно и беспощадно бичуем мы себя, и самые суровые слова не могут выразить полностью падения нашей плоти с высоты жизни духовной.

Оно, конечно, без спору, однако высоты-то еще суметь достичь… И кто скажет кротко, милостиво, как сказал Иисус блуднице, слезами умывшей ему ноги: «Прощаются тебе грехи твои?…»