Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

Князья залюбовались им, какой он матерый да грозный. Правда, Борис Александрович поежился;

– Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?

– Хватит и того, что он с твоим братцем соделал,- молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил ее: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…

– Да уж, страдалец наш,- прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки.- А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!

Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чем новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение свое подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И все. А что и на Москву заодин, про то – молчок.

Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во все посвященные. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.

И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».

– Кому великий князь, а кому Васька,- сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: – Рубим веревку, он на том берегу!

Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика – уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:

– Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрел… Седлать коней, строить рать!

– Постой, Митрий, какая веревка?

– От парома. Мы на нем сейчас, а Васька в Троицкой обители лоб колотит. Москву я знаю, как дом родной, одним мигом мы захватим ее.

Иван Старков не подвел: действительно, Василий Васильевич, по обычаю отца и деда своих, в родительскую мясопустную субботу 1446 года поехал с двумя малолетними сыновьями на богомолье в Троицкий монастырь, славный добродетелями и мощами преподобного Сергия.

Первое, что сделали заговорщики, перекрыли дороги, ведущие из Твери к Москве и из Москвы к Троицкий обители. Так перекрыли крепко – заяц не проскочит, не токмо человек, спешащий весть передать, что движется к столице под тихими февральскими снегами тысячное войско изменников. Никто в деревнях, утонувших в сугробах, видом не видал, слыхом не слыхал, как они крались два дня. А если кто по случаю попадался, того имали и рот затыкали, и руки связывали, с собой волокли. А снег все сыпал на ели, на колодцы придорожные с островерхими крышами, невинно-равнодушный, пухлый повисал везде, где мог зацепиться: на еловых лапах, на шапках, на холках лошадиных, даже на булавах и остриях копий лепился. Снегопад скрадывал все звуки. В тишине великой плыли злодеи по пушистой равнине, как безгласные привидения. Ископыть конскую, теплые парящие катыши, следы санных полозьев тут же, на глазах, заносило шевелящейся метельной белизной.

Иван Андреевич Можайский ехал в открытом возке под тулупом, сверху призаваленный еще снежистой дряпухой [136] Дряпуха – мокропогодица зимою, снег с дождем. . Был он простывши и оттого особенно сердит: на непогодь, на князя Бориса Александровича, отговорившегося возрастом и внутриудельным настроением, на Шемяку, которого Иван Андреевич боялся, и на Василия Васильевича, которого боялся еще больше. Время от времени можайский князь высовывался из-под волчьего укрыва и сипло гойкал Шемяку, который от нетерпения коршуном был готов лететь поперед всех.

– Ты вот чего, Дмитрий, нагнись-ко, чего я удумал,- морщась от головной боли, наставлял Иван Андреевич двоюродника.- К Москве, похоже, затемно подойдем, пускай твои постучатся в ворота, мол, князь Дмитрий Юрьевич приехал. И все! Вы с Васькой в замирении. Они и не всполохнутся. Приехал, и все. К великому князю по делу неотложному. И все. А про воев, которы с нами, молчи. А я утаюсь. Они ворота-ти и отворят… А Борис-то тверской трус… Не такой уж и старик, а кур не топчет…

– Лежи, дыши под мышку,- весело и грубо отвечал Шемяка, красный и возбужденный. Слипшиеся от пота и тающего снега волосы висели у него из-под шапки.

«И зачем я с ним собрался, и зачем я с ним связался,- маялся Иван.- Но куды теперь податься?»

– А совет дельный ты придумал,- слышал он из-под тулупа голос Шемяки.- Так и поступлю.

12 февраля 1446 года ночью толкнулись изменники в кремлевские ворота. Была суббота. Народ, намывшись в банях, спал. Стража, принявшая по чарочке для сугрева, была благодушна и не подозрительна: кто, мол, там? А им ответили: князь, мол, Дмитрий Юрьевич приехал. А про войско утаили, просто сказали. Стража, ничего не ведая, взяли ключи, отомкнула ворота, как обычно.

И начали подельники Шемякины одних грабить, других хватать и вязать, и в оковы утеснять. Шемяка и Иван Можайский вломились в великокняжеский дворец, новый, еще не до конца отстроенный, но уже обжитый. Слуг и ближних боярынь заперли внизу в клети, Софью Витовтовну, старуху на восьмом десятке, поймали в темной палате. И Марью Ярославну из постели вытащили в одной сорочке. Правда, она не больно стеснялась своего вида, глазки черненькие у нее горели, и ругала она Шемяку грубыми словами. На что он, смеясь и ощупывая ее взглядом, говорил:

– И не стыдно тебе, княгиня, родственника свово этак лаять? Пойдем в повалушку, я те побить меня разрешу, будет у нас там бой яростный, хошь? Поединок?

На это Марья Ярославна, дрыгая под сорочкой стоячими грудями, отвечала предерзко и даже несносно для мужского самолюбия Дмитрия Юрьевича, прямо давая понять, что в повалуше ей с ним делать будет нечего. Шемяка не стал ее опровергать и доказывать обратное. Надо бы, конечно, ее опозорить Ваське назло, но – некогда, не затем пришли.

В суматохе ночного разбоя среди брани, женских умоляющих криков и пронзительного детского визга, среди драки до крови, треска ломаемых дверей в амбары и клети, среди разгула насилия и жадности особо пострадали те, кто пытались защитить свою честь и добро, в том числе бояре и слуги их во множестве. Чего только не перепортили в темноте и неразберихе: и утвари драгоценной, и зерна, и тканей, и медов, все перемешали, перетоптали, переломали. За честными девицами охотились, как за зверями, с улюлюканьем, загоняли их по углам, по сеням, по печкам. И о том ведь не всполошились, что собственные души погубляют, пьяные от греха всевластия над беззащитными.

И только один из бесчинников, устрашаясь творимого, притек под стены Чудова монастыря, слепо, отчужденно, безмолвно возвышавшегося стенами среди Кремля. Только один, опасливо оглядываясь под засиявшей луной, бил дверной колотушкой, царапал запор ногтями, заглушенно вскрикивал: