Бернард Корнуэлл - Рота Шарпа

- Боже правый! – на секунду Шарпу показалось, что Хоган читает его мысли. Потом он увидел, что майор глядит через всю комнату и качает головой: «Если я когда-либо видел красоту, которую желал бы завоевать, это была она, мечта моя!»

В комнату вошла Тереза, она уже пробиралась к ним. Хоган повернулся к Форресту: «Это ваша дама, майор? Она не может быть с Шарпом. У этого парня совсем нет вкуса! Он не слыхал о Джоне Донне, даже не в состоянии поправить неправильную цитату! Нет, создание столь прекрасное может влюбиться только в человека со вкусом, такого, как вы, майор, или я!» Он дернул себя за воротник, а Форрест покраснел от удовольствия.

Лейтенант Прайс упал на колени перед Терезой, не давая ей пройти и предлагая бессмертную любовь в виде красного перца, который держал, как розу. Другие лейтенанты подбадривали его и кричали Терезе, что у Гарольда Прайса отличные перспективы, но она только послала ему воздушный поцелуй и прошла дальше. Шарп безумно гордился ею: в любом месте мира, в любом обществе, а не только в сырой, прокуренной гостинице Порталегри, ее признали бы красавицей. Мать его ребенка. Его женщина. Он встал ей навстречу, смущенный, что все вокруг видят его удовольствие, и предложил ей стул. Он представил Хогана, отпустившего несколько реплик на безупречном испанском и заставившего ее засмеяться. А она нежно смотрела на Шарпа из-под длинных темных ресниц, слушала болтовню ирландца и изредка смеялась. Инженер поднял бокал в ее честь, позаигрывал с ней и произнес, взглянув на Шарпа:

- Счастливчик ты, Ричард.

- Я знаю, сэр, знаю.

Лейтенант Прайс с недоумением взирал на красный перец в своей руке. Швырнув его через всю комнату, он крикнул вслед:

- Так куда идем?

- В Бадахос! – и комната взорвалась смехом.

- Стой! – башмаки глухо стукнули о дорогу. – Стоять смирно, мать вашу, ублюдки! Смирно! – сержант усмехнулся, стиснув немногие оставшиеся у него зубы, повернулся – и немедленно повернулся обратно. – Я сказал, смирно! Если ты хочешь, чтобы тебе проткнули твою чертову задницу, Гаттеридж, у меня есть байонет! Смирно! – он повернулся к юному офицеру и вскинулся в безупречном салюте: - Сэр?

Прапорщик, явно нервничающий от действий высокого сержанта, отсалютовал в ответ:

- Спасибо, сержант.

- Не благодарите меня, сэр. Это моя работа, сэр, - сержант снова издал привычный смешок, звучащий резко и неприятно, а глаза его метнулись слева направо. Глаза эти были голубыми, как у младенца, но сам он был желтым, лихорадочно-желтым, включая кожу, волосы и зубы. Младенчески-голубые глаза уставились на прапорщика:

- Собираетесь найти капитана, правда, сэр? Доложить, что мы прибыли, сэр?

- Да, разумеется.

- Передайте ему мои наилучшие пожелания, сэр. Наилучшие, сэр, - сержант снова усмехнулся, смешок перешел в мучительный кашель, и голова его задергалась на длинной тощей шее, которую пересекал ужасный шрам.

Прапорщик вошел во двор, на воротах мелом было написано: «ЮЭ/ЛР». Он был рад хоть на время избавиться от сержанта, постоянно отравлявшего ему жизнь на долгом пути из казарм Южного Эссекса, и надеялся, что теперь другие офицеры легкой роты разделят с ним бремя сержантского безумия. Нет, не так. Сержант не был безумен, думал прапорщик, но что-то в нем говорило о возможности каких-то ужасов, скрывающихся под желтизной кожи. Сержант наводил на прапорщика страх ровно так же, как на новобранцев.

Впрочем, солдаты во дворе пугали его не меньше. У них был тот же вид, что и у прочих ветеранов в Португалии, но для англичан этот вид был крайне непривычен. Мундиры из красных либо выцвели в белесо-розовый, либо потемнели до ядовито-пурпурного. Но преобладающим цветом был коричневый, поскольку мундиры и брюки были все в заплатках из грубого крестьянского сукна. Кожа у обладателей этих заплат тоже была темно-коричневой несмотря на то, что стояла зима. Но хуже всего, думал прапорщик, был дух всеобщей самоуверенности. Они редко заботились о своем внешнем виде, предпочитая полировать и чистить оружие, и прапорщик в своем новом алом мундире с ярко-желтым шитьем почувствовал себя неуверенно. Прапорщик был низшим офицерским чином, и шестнадцатилетний Уильям Мэттьюз, даже не пытавшийся бриться, был поражен при первом взгляде на людей, которыми, как предполагалось, он будет командовать.

Один из них согнулся перед колонкой, а другой работал рычагом, вода толчками выплескивалась первому на голову и обнаженную спину. Когда человек разогнулся, Мэттьюз увидел сетку широких шрамов, явно оставшихся от порки, и прапорщика чуть не стошнило. Отец говорил ему, что в армии собраны все отбросы общества, отъявленные смутьяны, и Мэттьюз понимал, что как раз наткнулся на такого. Другой солдат, почему-то одетый в зеленую куртку стрелка, увидел выражение его лица и усмехнулся. Мэттьюз знал, что его рассматривают и оценивают, но тут появился офицер, даже одетый по уставу, и юноша заспешил через двор по направлению к этому новоприбывшему лейтенанту, на ходу отдавая честь:

- Прапорщик Мэттьюз, сэр. С отчетом о новобранцах.

Лейтенант неясно улыбнулся, повернулся. И его стошнило.

- О, Боже! – лейтенанту явно было трудно дышать, но он снова разогнулся, сопя от боли, и повернулся к прапорщику. – Друг мой, я страшно извиняюсь. Эти чертовы португальцы кладут чеснок во все блюда. Меня зовут Гарольд Прайс. А ваше имя я подзабыл. Еще раз извиняюсь, - он снял кивер и потер лоб.

- Мэттьюз, сэр.

- Мэттьюз, Мэттьюз... - произнес Прайс, как будто это имя что-то значило, потом задержал дыхание, пережидая очередной рвотный позыв, и медленно выдохнул. – Простите, мой дорогой Мэттьюз, что-то я сегодня утром слаб желудком. Вы не могли бы, если вас не затруднит, оказать мне честь и ссудить пять фунтов? Ну, на денек или два? Лучше гинеями.

Отец предостерегал его против этого, но Мэттьюз чувствовал, что не очень умно начинать знакомство со своей новой ротой с грубого отказа. Он понимал, что солдаты во дворе все слышат, и гадал, не стал ли жертвой какого-нибудь негласного розыгрыша, но что оставалось делать?

- Конечно, сэр.

Лейтенант Прайс был поражен:

- Мой дорогой друг, как вы добры! Чудесно! Конечно, я дам вам расписку.

- И будешь надеяться, что прапорщика пристукнут в Бадахосе?

Мэттьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с украшенной шрамами спиной. На лице у него тоже был шрам, придававший ему то же глумливое выражение, что звучало и в голосе. Он ухмыльнулся:

- Он так всем говорит. Занимает денег и надеется, что парня убьют. Должно быть, кучу денег уже загреб.

Мэттьюз не знал, что ответить. Солдат говорил доброжелательно, но ни разу не произнес «сэр», это смущало, и Мэттьюз почувствовал, что как бы ни было мало уважение окружающих к его невысокому чину, теперь оно и вовсе растворилось. Он надеялся на вмешательство лейтенанта, но Прайс только бессмысленно взглянул на него, снова натянул кивер и улыбнулся человеку со шрамом: