Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Если массы — ерунда, то почему вас заботит какой-то союз?

Врач склонился над больной и вынул термометр.

— Раздень ее, — сказал он Сийке.

Больная стыдливо взглянула на сына. Разгневанный Кондарев вышел из комнаты. Зачем он ввязался в спор с этим местным медицинским светилом? Изучите какой — нибудь европейский язык! Европа! Каждый буржуа тычет в глаза Европой. Больной Европой, пришедшей в упадок… Но почему, черт возьми, ему так важно мнение этого старого холостяка?

В глубине дворика, возле сарая, подручный сапожника сосредоточенно раздувал волшебно красивый мыльный пузырь, на поверхности которого солнечные лучи играли золотисто-зелеными, фиолетовыми и медно-красными разводами. Слышались мерные, как кашель, удары молотка сапожника.

Кондарев шагал по двору, засунув руки в карманы… Мать простудилась на речке, где стирала домотканые одеяла. Если она умрет, Сийке придется туго. Как ни странно, он не был наделен родственными чувствами. Кондарев сам удивлялся, почему не было у него сыновней любви ни к этой доброй женщине, которая родила и выучила его, ни к покойному отцу. Лишь за сестру у него болела душа. Но когда она выйдет замуж, то и эта забота отпадет. «Почему я с таким изъяном, будто каменный какой-то? — думал он. — Видно, много злобы во мне накопилось. Да и как не накопиться, если все усилия духовно вырасти напрасны — настолько измотала меня война и жизнь». Кондарев попытался вообразить, каким он выглядит в глазах доктора Янакиева. Конечно, невеждой. Невежда в серо-зеленой одежке из полосатого домашнего полотна, вытканного руками матери. Нелепые, с оттопыренными манжетами мешковатые брюки, которые он на ночь расстилает под матрацем, чтобы не гладить, куцый пиджак, измятый и неказистый, галстук веревочкой, скверно сшитая рубашка и вдобавок ко всему татарское лицо — скуластое, с массивным подбородком и черными, закрученными кверху усами. Деревенский учитель, неуклюжий, широкогрудый, с кривоватыми ногами. Таков он — личность, не вызывающая восхищения даже в собственных глазах. Незаметно для себя он оказался перед дверью сарая. Сапожник приколачивал подметку на стоптанный порыжевший башмак. Рядом на табуретке стояла миска с фасолевой похлебкой и ломоть хлеба. Стены сарая были облеплены афишами и старыми номерами «Балканского попугая». [22] популярная сатирическая газета, отражавшая происходившие в стране и в мире события в карикатурах. Напротив висел портрет Либкнехта, а под ним — запыленная тамбура. [23] Тамбура — народный струнный инструмент, разновидность мандолины. Большая серебристая паутина в углу вздрагивала при каждом ударе молотка.

Сапожник сочувственно заглянул в глаза Кондареву.

— Как матушка твоя?

— Плохо, бай Спиридон. Посмотрим, что скажет доктор.

— И зачем ходила на речку? Помешались на этой чистоте. Угости сигаретой.

Кондарев протянул ему коробку. Разговор с сапожником ненадолго отвлек его.

Спиридон жадно затягивался, выпуская через свой сократовский нос густые струи сизого дыма.

— Придешь сегодня на собрание?

— Еще бы! Ведь я выступаю с докладом. Ты говорил со своим соседом Тинко? Анархисты придут?

— Все до одного. Анастасий их организовал.

— Ладно.

Кондарев все поглядывал на дом, ожидая, что его позовут и доктор скажет о результатах осмотра. Но доктор, выйдя в сопровождении Сийки, направился к улице. Кондарев подбежал к нему.

— Что с ней, доктор? Воспаление легких? Почему меня не позвали?

— Я все сказал вашей сестре. Воспаление легких, но пока опасности нет. Сердце здоровое, как у волка. Немедленно возьмите лекарства. К вечеру я опять зайду. — И врач, не прощаясь, зашагал к залитой солнцем площади.

Кондарев с завистью глядел на его высокую, статную фигуру. Неужели этот самоуверенный тип догадался, что сын не очень дорожит матерью?

Сийка разглядывала рецепт. Больная, изнуренная осмотром, лежала тихо, без движения.

— Заплатила ему? — спросил Кондарев.

— Он не взял. Сунула деньги в руку, а он не взял, — сказала Сийка.

Кондарев вскипел.

— Надо было сунуть в карман! Мы не нуждаемся в благодеяниях.

Бледный от злости, он поднялся по скрипучей лесенке и уединился в своей комнатке. «Учи, говорит, иностранный язык, и станешь культурным и образованным!» Тоже мне доброжелатель! Каждый буржуа тешит себя гуманностью и благотворительностью. Ну, и что из того? Надо терпеть классовые добродетели таких господ.

На покрытом зеленым картоном столике лежала тетрадка с конспектом доклада, который он собирался прочитать вечером в партийном клубе, брошюры в черных обложках и капсюль от снаряда. Пол был завален кипами газет и обтрепанных книг, на стене приколот кнопками портрет Ленина. Комната с почернелым потолком и непомерно большой печкой напоминала монашескую келью.

На верхнем конце круглой, мощенной крупным булыжником улочки, ведущей в Кале, снова заиграли скрипки. Это приехавшие из деревень ученики, снимавшие такие же комнатушки, как у него, упражнялись в игре по нотам; они резко и дробно, как на гудулке, [24] Гуделка — народный однострунный или двухструнный смычковый инструмент. пиликали рученицы и хоро. Из сарая доносился стук молотка Спиридона, а напротив, у портного, лязгали ножницы и с хрустом резали толстое домотканое сукно. По утрам на мостовую обрушивался топот ног этих деревенских гимназистов, которые сейчас терзали скрипки в своих пропахших луком и грязным бельем комнатках. Вместе с ними спускались с Кале мелкие чиновники и рабочие, и шумный говор волнами скатывался к городской площади, где подручные хлебопеков уже кололи дрова.

Кондарев перелистал тетрадку, сунул ее в карман и, взяв книгу в переплете, вышел из дому.

Жестяные крыши некоторых построек в Кале ослепительно сверкали на солнце, украшая бедняцкий квартал мишурным блеском. На балконах развевалось белье, свисали связки пряжи, пламенела в горшках герань. Кто-то играл на кларнете. Веселые, чистые звуки, повторяемые эхом, призывно носились над городом.

Не дойдя до площади, Кондарев остановился перед двухэтажным домом. Ветер шевелил листву вьющихся виноградных лоз, и тени, казалось, омывали белые стены. В комнате, за столом у самого окна, пожилой мужчина с небольшой седой бородкой читал книгу. Над пенсне в тонкой золотой оправе черными крыльями нависали густые брови. Узкие, покатые плечи забавно вздрагивали под белой рубашкой.

— Господин Георгиев! — крикнул Кондарев, помахав рукой перед окном, но тот не обратил на него внимания. Тогда Кондарев постучал книжкой по стеклу.

Георгиев пошевелил губами и кивнул на дверь. Кондарев понял, что хозяин приглашает; миновав маленькую прихожую, он оказался в комнате.