Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Это тебя очень интересует?

— Нисколько меня не интересует…

Наоборот, его очень интересует. Даже в тех случаях, когда он не понимает Кондарева, он и тогда готов слушать его часами, только бы Кондарев делился с ним — ведь это было их общее «дум высокое стремленье».

Кондарев усмехнулся.

— Тяжко тебе… Ведь завтра она выходит замуж. Верно, книги лучше всего отвлекают от горьких мыслей.

— Не очень тяжко. Хотя человек может страдать и по чему-то чужому, если он когда-то любил его.

— Гм… С твоих философских вершин все выглядит пустяком. Но я пришел не для того, чтоб философствовать и спорить, а чтоб внести ясность… Почему ты меня не спрашиваешь, откуда я взял деньги, которые дал тебе, когда ты уезжал в Софию? Я бы не стал поднимать этот мелочный вопрос, если бы история с деньгами не затягивала на моей шее петлю… Ты же знаешь, что на моих плечах двое стариков, а жалованье у меня мизерное.

Кондарев поднял на него глаза.

— Какие деньги, какая история?

Сотиров протянул письмо, и Кондарев вынул из простого голубоватого конверта листок, исписанный с одной стороны. Как отнесется он к этой новости? Сотиров даже затаил дыхание. Наконец Кондарев положил письмо на стол.

— Деньги на уплату залога дала Райна. Половина их ушла на залог, половина осталась у меня. Я подписал вексель на всю сумму и тогда солгал, что деньги собраны нашими, а те, что я дал тебе на поездку в Софию, те, мол, мои сбережения.

Сотиров ждал, что его объяснение вызовет изумление, умиление или по меньшей мере раздумье, но Кондарев встретил новость чрезвычайно спокойно.

— Значит, тогда она приходила, чтоб предложить мне эти деньги, и не посмела сделать это только потому, что у меня были гости? Потому она предложила их тебе?

— Нет, она просто не знала, что ты в них нуждаешься. Потом, уже на улице, я объяснил ей, как обстоит дело…

За окном хлестал дождь, ветер швырял в стекло струи, которые громко стекали с крыши; с улицы, погруженной в мрак, доносились чьи-то шаги.

— Ты сделал правильно, взяв их… Но почему ты все время молчал об этом и почему подписал вексель?

— Значит, вместо благодарности — обвинение? А если этот вексель попадет в руки ее братьев, ты знаешь, что станет со мной тогда?

— Райна не отдаст им его.

— Ты так думаешь?

— Это зависит от нас. Впрочем, я не верю в ее бескорыстие. Думал ли я когда-нибудь, что однажды, когда мне дозарезу понадобятся деньги, я воспользуюсь услугой Джупуновых! Да-а, веселенькие дела!

— Ты с ума сошел, неужели не понимаешь, что девушка попала в неприятную историю? Что она им ответит? Если же она отдаст им вексель, на мое жалованье будет наверняка наложен арест. И какой еще скандал разразится!

— Арест может наложить и сама Райна… Так, значит, у тебя есть еще четыре тысячи?

— Пятьсот из них я дал тебе для поездки в Софию.

— Хорошо, значит, три с половиной. Завтра ты мне их дашь!

Сотиров опешил. Абсолютно никакого чувства благодарности ни к нему, ни к Райне, никакой озабоченности, как выплатить эту сумму! Легкомысленное, просто беспардонное отношение к такому серьезному делу! Сама Райна может наложить арест… А он — подавай ему остальные деньги!..

— Что ты еще задумал? Ты не ценишь ни ее чувства, ни мои.

— Чувства?! Но я не нуждаюсь в них в том виде, в каком она мне их предлагает. А что касается твоих, то я в них не сомневался. Ты меня продал за эти деньги. Подписал вексель за мой счет, и я должен теперь расхлебывать эту кашу.

Сотиров оскорбился.

— Но она тебе так предана, и… элементарное благородство тебя обязывает…

— Да, я признателен ей, да… Но ты, видимо, увлекшись какими-то своими или ее мечтами, прибыл сюда в качестве свахи. Как же ты не понимаешь, сколь наивны ее расчеты!

— Пусть и наивны, но они идут от любви, от се чистой любви…

— Чистота и наивность — это разные вещи, и ты их не смешивай. Тут нет чистоты, а есть неуемный расчет, опасный для всех, и прежде всего для самой Райны. Любовь между нею и мной немыслима. Я не люблю ее, и она, зная это, решила прокладывать путь к моему сердцу милосердием, а такого пути к нему нет. Как только она убедится в этом, она сразу же потребует деньги и передаст вексель братьям, потому что она именно такова, эта Джупунова, вопреки ее идеалам. О ней ее братец однажды совершенно правильно сказал, что она все переживает под гитару.

— Но что думаешь делать ты?

— То, что сделал бы каждый разумный человек на моем месте. — Кондарев рассмеялся и снова направился к двери.

— Мы должны помочь ей, надо найти выход из этого положения.

— То есть спасти тебя от ареста! Но твое и ее положение вовсе не одинаково. Она не отдаст вексель, пока не услышит моего ответа, и на это свидание пойду я, а не ты. Разве ты не хочешь умыть руки?

Сотиров растерялся и, казалось, отупел; он почувствовал себя виноватым, хотя точно не знал, в чем именно. Ему стало почему-то тягостно и стыдно.

— Какое иезуитство! Ты, наверно, и на меня смотришь, как на Райну. Ведь ты однажды сказал мне, что такие люди, как я, опасны.

— Тогда речь шла о другом. Но ты все же поразмысли над самим собой, может, и усомнишься в своих необыкновенных добродетелях…

Сотиров ушел возмущенный, но с чувством некоторого облегчения — забота о векселе легла теперь на Кондарева и Райну. Это их сугубо личное дело, а он вмешался исключительно по доброте сердечной, пусть даже Иван и не считает это заслугой. Но больше всего его оскорбила та легкость, с какой Кондарев принял открытую ему тайну. А он-то ждал чего-то драматического, чего-то возвышенного! Сколько раз он представлял себе этот момент, а все получилось так обидно просто. С Кондаревым происходит что-то странное, нехорошее. «В нем действительно есть что-то иезуитское, я давно это замечал. Все меньше я его понимаю, и в конце концов мы с ним поссоримся, потому что он меня не уважает… Завтра надо передать ему остальные деньги. Он сможет вернуть их Райне, чтобы уменьшить долг. А вдруг он и не подумает отдать их ей?.. А-а, пусть делает что хочет!» — в отчаянии решил Сотиров. Он шел, стараясь не ступить в лужу, сбитый с толку собственным заключением, и вслушивался, как по ветхому зонтику барабанит дождь.

Христакиевы — отец и сын — только что поужинали в гостиной, превращенной теперь в повседневную столовую. На диванах и стульях были разбросаны полотенца, галстуки, грязные верхние сорочки, воротнички. На большом овальном столе еще стояла еда, столовые приборы, лежали куски хлеба, салфетки. Ржаво-коричневые шторы плотно закрывали окна, выходящие на улицу, и в комнате шум дождя был едва слышен. С темного потолка свисала бронзовая лампа со сложными сплетениями и женскими фигурками, похожая на огромную корону.