Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Владелец портняжной мастерской прогнал двух своих подмастерьев за то, что они ходили к Кондареву и сшили себе красные блузы, а мануфактурщик нередко, открыв дверь своего магазинчика, с ожесточением плевал в его сторону.

Все разговоры в городе вертелись вокруг предстоящего референдума. В клубе царило веселое оживление, в кофейнях часто разгорались споры, даже драки, газеты были полны ожесточенных нападок, но с наступлением зимы политические страсти поутихли. Прежняя досада и тоска наваливалась на Кондарева, особенно когда у него не было работы. Он стал заглядываться на женщин. Старые чувства к Христине все еще тлели в душе. Забыть ее было выше его сил, и именно теперь он часто думал о ней, несмотря на все старания вычеркнуть из памяти ее образ. Отправляясь обедать и особенно вечером, когда он, возвращаясь домой, проходил мимо дома Джупуновых, ему приходилось бороться с желанием увидеть Христину, хоть он и сознавал, что это смешно. Он был как больной: постоянный запах перекаленной жести, краски и табака, который ему приходилось вдыхать в типографии, повсюду преследовал его, не оставляя даже ночью.

Так миновал ноябрь.

Случайность, которая приходит как раз вовремя, — это и есть судьба. Но, в конце концов, нельзя же назвать случайностью то, чего ты хотел… Кондарев думал о ней и когда шел взять адрес ее брата, и раньше, когда заходил к ним для разговора. Но если бы она не пришла, ничего бы не произошло… С утра он сидел возле печки и читал что-то, лишь бы убить время. Шел первый снег, город притих и, казалось, онемел — слышалось каждое покашливание, даже издалека, каждый звук пилы, каждый удар топора отдавался глухим эхом, а старые домишки на улочке словно растворились в роях снежинок. Свежее дыхание зимы ободряло и предрасполагало к мечтательности, так что, может, и это сыграло свою роль… когда часов около десяти дверь отворилась и в помещении вместе с сиянием снега появилась высокая, статная женщина в черном пальто с котиковым воротником. Надетая чуть набок шляпка напоминала меховой колпак, зонтик побелел от снега, высокие ботинки туго обтягивали икры. Он встал и шагнул ей навстречу, пораженный ее стройной фигурой, запахом духов, наполнившим вместе с волной свежего воздуха комнату, ее знакомым ясным, белым лицом, ее лукавыми глазами, которые сразу заметили его смущение и ждали, когда он ее узнает, ее сочным ртом с чуть выступающей пухлой нижней губой. Всем своим существом он почувствовал вдруг, как никогда прежде, сладостное очарование ее женственности, и это вызвало у него некоторую растерянность. Он, наверно, побледнел, и сердце его то бешено колотилось, то замирало, а как только он заметил на ее длинных ресницах капли и снежинки, которые таяли на шляпке и темно — русых волосах, его охватило чувство восхищения. Он необыкновенно отчетливо помнил и этот жест, которым она стряхнула с зонтика снег, и как, войдя, улыбнулась ему насмешливо и на щеках ее вдруг возникли ямочки и слегка дрогнула шея, казалось сдерживая тихий и звонкий смех…

— Не узнаешь, да? Очень хорошо!

— Ну что вы, госпожа Дуса…

Несколько более рослая, чем он, она продолжала разглядывать его. Он стоял перед нею смущенный, как гимназист, застигнутый классной дамой за курением, и старался поскорее сбросить с себя халат, который делал его смешным, потому что совсем не шел к его костистой фигуре и притом был ему короток. И к тому же он был небрит — точь-в-точь как все ремесленники, которые бреются лишь дважды в неделю! Безобразные башмаки, грязные и в заплатах, мятый и не первой свежести воротничок рубашки и галстук с уродливым узлом, похожий скорее на детскую бретельку… Он вообще часто краснел, покраснел и сейчас из-за всех этих мелочей, на которые она явно обратила внимание…

— У брата моего был, а ко мне не зашел на два слова! Хоть бы привет передал мне в благодарность, что дала тебе его адрес.

Он не знал, куда себя девать, а она смеялась ему в глаза, и взгляд ее винил его и ласкал одновременно.

— Вы, мужчины, такие невежественные. Ну ладно, прощаю тебя… Я зашла заказать тебе визитки. Мне тоже хочется поздравлять с праздником…

Последние слова прозвучали немного зло. Он показал ей образцы дамских визитных карточек с различными шрифтами. Руки у него дрожали, он волновался, не смея вдохнуть запах ее дешевых духов. Он ощущал, как слабеют его колени…

— Полагаюсь на твой вкус.

Он обращался к ней на «вы», она — на «ты», самоуверенно, даже покровительственно, нисколько не считаясь с тем, приятно это ему или нет.

— Принесешь их мне домой и расскажешь о Владимире…

Направляясь к выходу, она посмотрела на него так, словно хотела проверить, не слишком ли его смутила, и кивнула так очаровательно и интимно, что у него по телу пробежала дрожь, а когда он остался один, то несколько минут вообще был лишен способности рассуждать… Как она может вести себя так, не стыдясь, даже не желая думать о том, что он начинает относиться к ней как к доступной женщине! Она сказала, что он не привык открывать своих чувств, потому что всегда был диковат, и таковы вначале все молодые люди… Конец спокойствию в душе и тем более в крови! Он возмущался собой. Куда это годится: женщина старше его, вдова и кроме того сестра Корфонозова! Недостойно даже подумать о такой связи, но он уже тогда знал, что непременно пойдет к ней, отнесет ей визитки и никакая сила не может теперь его остановить… Пошел, выбритый, пахнущий парикмахерской, в свежей сорочке и начищенных башмаках. И с того дня каждый вечер…

Глубокая тишина и белая ночь. С крыш свисают похожие на крем натеки снега. Все трубы нахлобучили на себя высокие шапки. Вокруг фонарей сияние, потому что нет ни малейшего ветерка, а высоко в сером небе за облачным покрывалом прячется маленькая декабрьская луна и жалобно покрикивает стая диких гусей. Ночь светлая, как заря, тихая, ласковая, никаких шагов и никаких следов на улице, потому что недавно шел снег. Подняв воротник своего старого пальтишки, Иван широко шагает, утаптывая снег. В душе у него смущение и страх.

Эта белая, незабываемая ночь и эти гуси, пытавшиеся перелететь Балканы, гонимые зимой! Тогда он не мог ни о чем другом думать, кроме как она его встретит и что потом будет. А она встретила его в коротком легком пеньюаре, надетом прямо на сорочку, босая; свои чудесные темно-русые волосы она заплела в толстую косу. Открыла ему дверь, накинув пальто, а когда вошли в комнату, сбросила пальто, и он увидел, что она в сорочке и пеньюаре…

Что за прелесть ее комната — свежевыбеленная, чудесно пахнущая ее кремами, чистым бельем, белыми как снег простынями! А широкая постель! И особенно этот полыхающий красный жар в белой, как сахар, печке… Она отворяла дверцу якобы для того, чтоб было теплее, а на самом деле делала это для того, чтобы в комнату вливались потоки пурпура и золотили все — стены, потолок, постель и ее сильное, умопомрачительно прекрасное тело, и округлые, как колонны, бархатисто-гладкие бедра, и глаза ее… и великолепную шею…