Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Только теперь он стал отдавать себе отчет в значении происходящих событий и еще осязаемей почувствовал те враждебные силы, перед лицом которых его жизнь и интересы выглядели ничтожно мелкими, а сам он — беспомощным.

«Брат ждет выгод от новой власти, иначе он бы и не закрыл сегодня лавку и не тратил время на препирательства в этом комитете. Но чего жду от нее я? Пойду-ка к солдатам и попрошу их пропустить меня. Ведь они вернули меня из-за ружья», — решил Костадин и поспешил к дому, чтобы переодеться и отправиться в поле.

Сперва один из стоявших на посту солдат упорствовал, но потом уступил, и Костадин с чувством облегчения зашагал по пустому шоссе.

Как только он свернул с проезжей дороги на боковую тропинку и вошел в ложбину, где было его поле, он увидел брошенные серпы среди пучков сжатых колосьев и подумал, что жницы укрылись где-нибудь в тени на краю ложбины и обедают. Стреноженные лошади паслись на лугу возле речки; на пригорке у самой дороги, где он несколько дней назад косил люцерну, виднелась повозка. За соседским ржаным полем показалась голова Янаки, повязанная платком. Батрак жал один…

— А где девушки? — крикнул ему Костадин.

— Ушли, бай Коста, и вот уже час их нет, — нараспев, печально сказал Янаки, и Костадин понял, что произошло что-то нехорошее. — Прибежала какая-то яковчанка и сообщила, что ночью убили отца девушки, которая у нас жала. Девушка заплакала и побежала домой. За нею кинулись остальные… Я им кричу — «стойте!», а они и слушать не хотят.

— Как так убили? Почему убили?

— В казарме его убили ночью. Он оранжевым гвардейцем был. А как все получилось — никто не знает. Узнали от какого-то солдата…

Костадин расстроился. На полях, замерших в мареве послеполуденного зноя, не было видно ни души. Что ж, значит, он один решил заниматься сегодня жатвой? Ощущение пустоты и озлобленность наполнили его душу, и тотчас же ему пришло в голову приказать Янаки запрягать и возвращаться в город. Но опасение, что его могут мобилизовать, заставило Костадина отказаться от этого намерения. Лучше уж оставаться тут, чем смотреть на всю эту сумятицу в городе.

— А почему ты не собрал серпы и паламарки? Видишь, как все пораскидано! — сердито сказал он, торопясь поскорее приняться за работу.

Сочные стебли ячменя захрустели под двумя серпами.

— Что происходит в городе, бай Коста? — обратился к нему Янаки.

— Ничего особенного, партизанщина… Ненависть сеют.

— Но теперь и бай Манол будет верховодить. Еще не старый человек был убитый, кузнец-то. Женщина, которая пришла сообщить об этом, так кляла горожан, да и меня тоже!.. Что ты, тетка, говорю, а я-то в чем повинен, чего меня клянешь?

— Раз они ушли, платить им не стану, — заявил Костадин.

— Но ведь девушки не виноваты, бай Коста. Жать надо с песнями, а не с плачем.

— Ну хватит рассуждать, Янаки! Вот кончим еще одну полоску и поедим… Где положил баклагу?

Они жали молча под нещадно обжигающим спины солнцем. Глухое раздражение и злость терзали Костадина. Из головы его не выходили сцены, виденные в околийском управлении, торжественное лицо Манола, радостное возбуждение Христины. «Выходит, я — индифферентный, а брат мой прав?! И старая туда же… Может… не стоит жать, раз убили этого яковчанина? Срам какой, и не к добру это. А что же тогда делать?» — спрашивал он себя и старался забыться в работе.

Через полчаса, обливаясь потом, с отяжелевшими руками и ногами, он с Янаки сел обедать в конце оврага, в тени старого вяза. Поев, Янаки подложил под голову свою безрукавку и тут же заснул. Костадин улегся на спину и стал глядеть на тенистую крону дерева. Прилетел поползень, забрался по шероховатой коре вяза повыше и ударил несколько раз по нему клювом… Мысли Костадина переключились на Янаки, который похрапывал рядом, лежа ничком.

Почему Янаки так верно служит им вот уже четыре года и никогда ни на что не жалуется? Неужели ему не хочется жениться, иметь дом и детей? Почему он не ропщет хотя бы на жалованье, не требует, чтоб ему прибавили?.. Всегда весел, всегда шутит. Потому ли, что и он любит работать в поле, любит лошадей, траву — 608 все, что окружает на земле нас, его — Костадина? Почему бы всем не быть такими? А разве сам он не батрачит у своего брата только потому, что питает такую же слабость к земле?.. Человек любит, а потому и терпит… Гот, кто ничего не любит, тот ничего и не терпит… Весь мир держится на любви, и земля родит от любви. Но кто-то использует эту твою слабость и превращает тебя в рабочую скотину. Дико и страшно устроен наш мир! Вот он любит свою жену, хотя она не совсем такая, какой он себе ее представлял, и он будет любить ее всю жизнь. А Манол любит деньги, потому что любит властвовать. Деньги — это власть, а любовь — это рабство! Так получается. Вот и Евангелие велит: любить ближнего своего и служить ему…

Над рекой пролетела стайка голубей, пронеслась подобно брошенным сильной рукой кусочкам алебастра и села на дуб. Две горлинки стрелой промчались над оврагом и притаились в листве. Тонко звенела в воздухе мошкара. Отозвалась лягушка в теплой воде на дне овражка, казалось, охала от наслаждения. Поля дремали под палящим июньским солнцем, дремало все вокруг, притаившись, не дыша. Даже поползень тихонько улетел с вяза. В ослепительном белом облаке Костадин видел свои невысказанные мечты, он мысленно взбирался на его вершины, опьяненный чудесным, ласкающим душу светом. Он поглядел на часы и удивился, увидев, что стрелка приближается к трем. Время бежит быстро, когда бываешь зол. А когда спокоен, оно тянется долго, долго, как в детские годы. К чему предаваться глупым мыслям? Пора будить Янаки и жать, чтоб к вечеру уложить первые снопы-крестцы.

Вдруг со стороны верхнего конца города донеслось несколько выстрелов, и в сонной тишине прокатился глухой гул, похожий на далекий стон. Костадин приподнялся, опершись на локоть, прислушался, потом вскочил и взбежал на возвышенность. В верхней части города, где из-за холма, покрытого виноградниками, выбегала река, он заметил людей, которые группками бежали через пустыри к Беженской слободе, и сразу же догадался, что это и есть те самые крестьяне, о которых утром упоминал полковник. Ружейная стрельба усиливалась; со стороны казарм застрочили пулеметы, и треск их, повторенный эхом, родившимся на окрестных холмах, заполнил всю низменность.

— Янаки! Янаки! — крикнул Костадин.

Не отрывая глаз от бегущих крестьян, Костадин продолжал будить его. В Беженской слободе, казалось, тоже затрещали ружейные выстрелы и злобно выпустил длинную очередь пулемет. Крестьяне, приблизившись к первым домам, пригнулись и залегли, но не прошло и полминуты, как они кинулись обратно и скрылись в ближайшем овраге. «Отбросят их!» — подумал Костадин.