Эмилиян Станев - Иван Кондарев

В субботу, десятого сентября, рано утром, позавтракав в комнате своей покойной матери, превращенной теперь в столовую, Александр Христакиев приготовился идти в суд и приказал служанке почистить ему пиджак. Антония еще спала, а отец отправился на рынок.

В это утро столовая почему-то напоминала ему последние часы жизни его матери. Перед самой смертью у нее наступило просветление, словно безумие, напуганное смертью, выпустило из своих когтей страдалицу в последние мгновения ее жизни. Живой скелет, при воспоминании о котором по телу невольно пробегала дрожь, она вдруг заговорила вполне разумно, в полном сознании, что умирает, моля супруга и сына о прощении. Жутко было слышать из этих иссохших уст благословения, видеть огонь вернувшегося разума в пустых, совсем потухших глазах, страшную руку, которая поднялась и перекрестила их обоих. Александру это показалось предупреждением свыше. Быть может, и его собственная жизнь закончится однажды таким же помешательством?! Он злился на отца за то, что тот не захотел устроить столовую в какой-нибудь другой комнате. Правда, это помещение, соединенное дверью с кухней, было очень удобно и в свое время предназначалось именно для столовой, но неужели же старик настолько недогадлив и черств душой?..

— Какая-то крестьянка с детьми дожидается вас во дворе, — сообщила служанка, подавая ему пиджак.

— Сто раз тебе говорил — отсылай их в суд! У тебя не голова, а решето!

— Да она вошла и не хочет уходить, — сказала служанка.

Христакиев вырвал из ее рук пиджак, пересек гостиную и вышел во двор.

На вымощенной позеленевшими каменными плитами дорожке, ведущей к воротам, стояла небольшого роста крестьянка с привязанным за спиной младенцем, надрывавшимся от плача. Второй ребенок, мальчик лет трех, держался за ее подол. Кончики черной косынки свисали по обе стороны ее тонкой, еще молодой шеи. Ноги, обутые в большие царвули, сделали нерешительный шаг в его сторону.

— Что тебе надо? — сердито спросил он.

Черные живые глаза крестьянки горели такой страстной уверенностью и надеждой, что он окончательно вышел из себя.

— О муже своем, господин прокурор, о хозяине пришла…

— Что с мужем?

— Под арестом, уже полтора месяца… Потому я и пришла, господин…

— Такие дела так не решаются. Существует порядок. — Александр подошел к калитке и взялся за бронзовую ручку, но крестьянка загородила ему дорогу.

— Выпусти его, ваша милость, дай тебе бог здоровья. Мало с нас нашей бедности, так еще эта напасть! Никого больше у меня нет, господин, из дальнего села я, одна — одинешенька осталась. Отпусти его, ведь руки-то мои словно камнем придавило. Господь дал нам деток, а кормить» то их как?

Он смерил ее взглядом. Два аршина! Просто удивительно, как родила детей-то!.. Мальчик прижимался к ней, держа в свободной руке половину сайки. Глаза его, черные и дикие, смотрели на него не мигая.

Кто послал эту женщину, кто внушил ей, что ее мольбы и вида детей будет достаточно для того, чтоб отпустить ее мужа? Какой-нибудь сосед* какой-нибудь глупый адвокат? Или сама она так глубоко верит в свою правду? Дети, видите ли, будут голодать! Каждый день разные люди досаждают ему такими же просьбами, но простодушие этой крестьянки вдруг разозлило его, а не растрогало. Что за народ! Единственная ценность для него — дети, земля, вол, здоровье, а такие понятия, как закон, государство, гражданская совесть и обязанность, вообще отсутствуют в сознании…

— Вам бог не должен был давать детей, — сурово сказал он и, дернув за ручку, вышел на улицу.

«Да, таким бог не должен давать детей. Отвратительно, что все на этом свете так плодится! Будь моя воля, я бы приказал кастрировать всю эту темную массу — цыган, татар и малоазиатских пришельцев, чуждых по крови нашему народу, я бы оставил только красивых и достойных. Бог — это красота!..»

Он вслушался в легкое поскрипывание своих замшевых ботинок, почувствовал удовлетворение от своего сильного, молодого тела, от того, что идет легко и резво, от сознания, что мысль его уверенна и ясна, что он прокурор и все вокруг знакомо ему и подвластно.

Солнце освещало одну сторону главной улицы. В чистом утреннем небе, еще полном летнего веселья, летали ласточки, в витрине какой-то лавки ослепительно сверкали стекла фонарей и ламп, остро пахло мануфактурой и дегтем.

«Никак мы не научимся думать о своем государстве. Да и есть ли у нас общество как таковое?» — продолжал рассуждать Христакиев, шагая по тротуару и с удовольствием приподнимая шляпу в ответ на приветствия.

Выйдя на верхнюю площадь, встретившую его шумом субботнего базара, он наткнулся на Кольо Рачикова. Гимназист доедал пончик, рассеянно глядя на лотки с овощами; казалось, он еще не совсем проснулся и не знал, что ему делать.

— Доброе утро, господин Рачиков. Вкусные пончики? — задорно спросил его Христакиев.

Кольо вздрогнул.

— А, да. Вкусные, только масло несвежее, — сказал он, торопливо вытер руки носовым платком и сунул его в карман.

Христакиев заметил, что гимназист поглядывает на него недружелюбно, и быстро отвел взгляд.

— Что вы делаете на базаре в такую рань? Тут нет ничего интересного для вас. Проводите-ка меня до суда — расскажите, как живете. Ведь у вас нет срочных дел?

Дел нет, но старик велел сидеть в конторе. Приходят крестьяне, и, если он напишет им какое-нибудь заявление, ему перепадет на сигареты. Однако, несмотря на денежную выгоду, ему там не сидится, потому что он не любит судопроизводства… Неожиданная встреча, очевидно, разволновала Кольо, приглашение польстило ему, но все же он принял его сдержанно.

— Вы и меня не любите из-за судопроизводства. Предпочитаете природу, — сказал Христакиев.

— Истина — в природе. В ней и во снах…

— Во снах? — Христакиев положил руку на плечо гимназиста и заставил его идти рядом.

— Возможно, вам это кажется смешным, но это так. Истина есть только в жизни души. Все остальное не имеет никакого значения, — отрезал гимназист.

— Ого, вы ищете истину? А на что она вам? Ни одно живое существо не занимается таким бесполезным и безнадежным делом. Истина, возможно, обретается где — то на краю космоса. В таком случае что общего имеет с нею наша действительность?

— Действительность, окружающая нас, может быть ложной. Тем лучше. Как раз поэтому я и ставлю выше ее душевную жизнь. Разуму едва ли доступно истинное познание, — ответил Кольо.

— Часто вы видите сны?

— Не часто. Нормально. Однако именно в снах я познал самые важные истины. И не только в снах, наяву тоже… вдруг вот поймешь, что один цикл времени окончился, начинается другой… Пришел конец чему-то, окончилось оно… — Кольо распалился и начал сильно жестикулировать.