Эмилиян Станев - Иван Кондарев

Полковник сердито топнул ногой.

— Я не могу больше ничего предпринимать, пока не рассветет, — заявил он и жестко взглянул Христакиеву в глаза. — Только сумасшедшие способны в подобных условиях поднимать мятеж. Что касается Минди, то там обстановка пока неясна. В Тырново ничего не знают, телефонная связь прервана… Село находится в руках коммунистов, наш разъезд вернулся… Ничего опасного, однако, нет. В худшем случае кое-где сельские коммунисты устроят заварушки, вроде тех, что были девятого июня, и тем все кончится.

— Не разделяю вашего оптимизма. В Миндю надо было послать не разъезд* а целую роту, — сказал Христакиев.

— Не могу распылять силы, не имея точных сведений о противнике. Никакой военный устав не позволяет этого!

— Почему вы не используете русских? — Впрочем, вы не знаете, где сейчас ударная группа и существует ли она вообще. А что, если паника, вызванная этим отрядом, всего лишь хитрый ход?

Полковник залился краской, припухлость у виска его побагровела, а короткие широкие брови нахмурились.

— Господин Христакиев, прошу вас не вмешиваться в мои действия и распоряжения. Ваше присутствие создает здесь ненужную напряженность… Окружной начальник в панике, и вы поддаетесь его влиянию… Отправили жену в Тырново, не осмеливаетесь ночевать в доме отца. С десяти часов мы с вами ссоримся попусту. Эта ночь пройдет так же, как и предыдущие. Возвращайтесь в город, не то завтра вас засмеют.

— Я не боюсь прослыть трусливым, главное, чтобы вы оказались правы. У окружного начальника разведка поставлена лучше, чем у вас. Этой ночью коммунисты поднимут в городе мятеж! Неужели вам недостаточно того, что за горами третьего дня стреляли пушки, что в Минде власть в руках красных, что вы не знаете, в каком положении посланная вами ударная команда? Странно, поистине странно ваше спокойствие! — Христакиев смерил полковника холодным взглядом с головы до пят — его сверкающие, еще не запылившиеся сапоги с высокими задниками, широкие бедра, обтянутые зеленоватыми бриджами, массивную грудь, его мужественную голову, крепко сидящую на шее, и старческий припухший нос. Христакиев всегда считал его человеком интеллигентным, рассудительным, с большим житейским опытом, но в эту ночь перед ним был совершенно другой человек — неспособный разобраться в происходящем, ослепленный военной силой, которой располагал. В конце концов, военный есть военный. Политически он остается неграмотным, мыслит количеством ружей и патронов, высокомерно и презрительно взирает на какую-то там толпу и думает, что ему ничего не стоит разбить ее в пух и прах за несколько часов. В сущности, полковник боялся, его раздражительность выдавала в нем растерянность, снисходительное отношение к народу мешало ему довести до логического конца свои распоряжения, чтобы стать хозяином положения. Именно это служило причиной раздора между ними. С вечера окружной начальник отправил телеграмму о том, что коммунисты восстанут нынешней ночью. Это заставило Христакиева в десятом часу приехать в казармы и настаивать на принятии самых энергичных мер. Он не стал бы так беспокоиться, если бы не случившееся в Минде. Любой мятеж следует подавлять быстро и своевременно, прежде чем он успеет разрастись. Никакой беспечности, никакого снисхождения. Но полковник не желал видеть истинных масштабов опасности. И то понимание событий, которое в последнее время у Христакиева складывалось все более отчетливо, позволило ему поразить полковника в самое уязвимое место — ведь Викилов считал себя большим знатоком народной психологии.

— Мои офицеры-разведчики ничего такого не сообщали. Напротив… — сказал он, но Христакиев даже не дослушал конца фразы, потому что знал, что скажет полковник.

Какой смысл был убеждать этого человека, что положение очень серьезно. Разговор вызвал у него досаду, и Христакиев умолк. Полковник продолжал расхаживать по кабинету, заложив руки за спину.

Стенные часы пробили три; маятник раскачался и рассыпал рой музыкальных звуков, гонг внушительно прогудел по всей притихшей казарме. Полковник зевнул, черные глаза его увлажнились.

«Вот уже пять дней я не сплю в своей постели», — подумал Христакиев, и тотчас же ему представилась семейная спальня, широкая массивная кровать из ореха и жена, которая сейчас спит в доме своих родственников в Тырнове. Вместо ее духов он вдыхал запах сапог, канцелярии и табака. Свет резал глаза, шипение лампы усыпляло.

— До рассвета остается два часа, — сказал полковник. Он хотел было добавить что-то, но в коридоре послышались шаги, и, постучав, в комнату вошел высокий, стройный адъютант. Его красивое, молодое, только что выбритое лицо выглядело свежим, словно он хорошо отоспался.

— Князь Левищев просит принять его, господин полковник.

— Зачем я ему понадобился в такую пору?

— У генерала Серопухтова сильные боли в животе.

На лице полковника появилась насмешливая улыбка.

— Это у него от бычьих голов, — заметил он и вдруг фыркнул, но тут же овладел собой и снова стал серьезным. Его жесткий взгляд сперва остановился на адъютанте, потом на прокуроре. — Ну что мне с ним делать, с этим Серопухтовым? Пускай ему фельдшер даст какое-нибудь слабительное. Ну и фамилия же у него! Если ее произнести при дамах, можно оконфузиться.

— Он просит ваш экипаж, поехать в город к врачу, — пояснил адъютант, улыбаясь одними глазами.

— Сейчас я не могу позволить, чтобы кто-нибудь уезжал из казарм!

— Вы не слишком вежливы, ведь вы хозяин! Может, ему действительно плохо, — заметил Христакиев, когда адъютант вышел.

На лице полковника застыла упрямая и злая гримаса.

— Я его предупреждал: не есть эти бычьи головы! Всю столовую внизу провоняли. Каждые два-три дня пирушки…

Белогвардейцы, которые теперь жили в нижнем этаже пехотной казармы, до прошлого года устраивали по любому поводу банкеты: тезоименитство императора, день рождения великого князя, великих княгинь. Столы ломились от икры, балыков, водки, которую они сами гнали и настаивали на лимонных и апельсиновых корках. Правительство оказывало им денежную помощь. Кроме того, они распродавали материалы какого-то санитарного склада американского происхождения. Но когда субсидии прекратились, а имущество склада иссякло, они исхитрялись пировать» готовя до восьми блюд из одних воловьих голов.

— Дерьмо — не офицеры! Врангель, унося ноги, поставлял тут всяких пройдох, черт бы его побрал, — пренебрежительно сказал Викилов. Он не скрывал своей неприязни и презрения к белогвардейцам, и Христакиев хорошо понимал источник этого презрения — презрения к неспособным, к битым, к былому аристократическому величию, которое в глазах болгарского полковника, выходца из крестьян, выглядело манерным и смешным. К генералу Серопухтову Вики лов испытывал особое презрение, потому что в прошлом году по распоряжению правительства он должен был обезоружить его лагерь, расположенный неподалеку от К. Ранним утром он окружил этот лагерь и застал солдат и офицеров в одних подштанниках. Генерал Серопухтов был еще в постели, когда Викилов послал за ним своего адъютанта. Лагерь был под прицелом пулеметов. Серопухтов попросил десять минут на бритье. Когда генерал явился наконец и понял, в чем дело, он заскрипел зубами и позеленел от гнева.