Эмилиян Станев - Иван Кондарев

— Но именно в тот момент, когда я сказал генералу, что всякое сопротивление бессмысленно, прибыл по моему приказу командир пулеметного взвода и доложил: «Господин полковник, пулеметы готовы открыть огонь!»- игриво, с безжалостным смешком рассказывал Викилов об этом случае, словно ребенок, гордый своими проделками.

Христакиев не сомневался, что обезоружить лагерь, захватить белогвардейского генерала «в нижнем белье, так что он даже опомниться не успел», было для Викилова чуть ли не воинской доблестью.

«Мужлан, — подумал Христакиев, стараясь не глядеть на полковника. — Простак и грубиян. Склад ума определяет наши симпатии и антипатии и не позволяет понять, в чем наши интересы. Деревенщина, гордящийся своей тупостью и называющий ее «естественностью». Христакиеву становилось ясно, почему Викилов ненавидит Европу. Он воевал против англичан и французов и верил, что вышел бы победителем, если бы болгарская армия не нуждалась в оружии и хлебе. А ведь это она, крестьянская кровь, в конце концов и порождает в народе нигилизм. Течет она и в жилах полковника, который восемь лет провел на фронтах, и ему сейчас трудно усмирять собственный народ, потому что он живет еще иллюзиями о каком-то пробуждении и сохранении национальной общности… Неужели можно полагаться на таких людей? Нам необходимо новое офицерство, иначе воспитанное, способное мыслить политически. Когда же оно появится?

Христакиев услышал шаги проходящего под окном патруля, затем голос адъютанта, который сообщал князю ответ полковника и в чем-то его убеждал. Очевидно, князь ждал в коридоре, что его примут. Ему стало жаль этого тихого и умного человека. В последнее время Левищев похудел и подурнел. Взгляд стал мутным, как у морфиниста, прекрасная чистая кожа на лице сделалась дряблой. Христакиев бывал у него в гостях: жил он в доме двух старых дев, комната была завалена ковриками, подушечками, вышивками. Личное имущество князя состояло из двух томов Шопенгауэра, черного кота и казацкой нагайки.

На конюшне заржала лошадь. В глубине коридора, где размещалась дежурная рота, слышался тихий говор и топот сапог. Минуты текли убийственно медленно, и Христакиев часто поглядывал на стенные часы.

— Как раз самое подходящее время разъезжать в экипаже… Напился какой-нибудь дряни. Ведь он каждый вечер напивается, — сказал полковник.

На письменном столе зазвонил телефон. Большая рука Викилова, покрытая до ногтей темными волосами, тяжело упала поверх трубки. Аппарат, казалось, подскочил на месте.

Звонили с вокзала. По сведениям, только что переданным со станции Симаново, группа вооруженных людей направилась прямо через поля к городу, а из сел, лежащих к востоку, доносился колокольный звон.

— Вы патрулируете железнодорожную линию? Следите за движением этих людей, и если они действительно направляются к городу, немедленно задержите их или верните назад с помощью огня… Нет, нет, нельзя распылять силы! Я вам сказал: если движутся к городу. — Полковник сердито бросил трубку. Лицо его помрачнело, он надул толстые, уже обвисшие щеки и поглядел на Христакиева, который стоял у стола.

— Выходит, окружной начальник прав, — сказал тот, чувствуя, как его охватывает тревога.

Не отвечая, Викилов приказал своим телефонистам связать его с околийским управлением. Пять минут спустя ему докладывал командир взвода, охранявшего околийское управление. Полковник приказал разбудить Кантарджиева и передать ему, чтобы он отправил к Беженской слободе добровольцев и стражников.

— Смотреть в оба! Никакого сна… Постовым все время быть начеку!

Христакиева прошиб холодный пот.

— На вашем месте я бы объявил тревогу. Послал бы роту навстречу этой группе и разбил ее. К чему ждать, пока они войдут в город? — сказал он, когда полковник положил трубку.

Викилов рассеянно взглянул на него, хотел было возразить, но телефон снова зазвонил, и Христакиев увидел, как лицо полковника исказила болезненная гримаса.

— Что? С какой стороны?.. Погоди, какие люди? — вскричал Викилов и весь согнулся над аппаратом.

Вдруг зазвенели оконные стекла, сильный грохот потряс город, и в наступившей мертвой тишине с потолка, шурша, посыпалась штукатурка. Полковник кинулся к открытому окну. Белая ракета осветила плац, и Христакиев увидел, как солдаты залегли у караулки. Среди топота сапог, бряцания оружия, приказов и команд в его памяти вдруг всплыл образ Кондарева: как призрак, вышел из темных недр ночи, оттуда, где притаились глухие села и городские окраины. «Идет чума», — назойливо вертелось в его голове, пока он вслушивался в стрельбу, которую вели солдаты вокруг казарменного двора…

В тайнике, куда его вечером привел Сандев, Анастасий ждал условленного рокового часа. Тайник был чердаком заброшенного дома, позади околийского управления, напоминающим нос ладьи. Тут, среди тяжелой паутины, свисающей с потолка, словно покрытые инеем веревки, стоял у единственного оконца Анастасий и смотрел наружу. В десяти шагах от него чернел дощатый забор, отделявший задний двор околийского управления от глухой, заросшей бурьяном улочки, за которым луна освещала три распряженные повозки и фаэтон околийского начальника, стоявшие под навесом. В повозках спали солдаты из взвода, который был прислан сюда для усиления охраны.

Влево от окна темнела крона сливового дерева, в ветвях которого запуталась сентябрьская луна. Ее нежное, мягкое сияние рождало в душе Анастасия мучительную тоску по светлой и спокойной жизни и одновременно напоминало, насколько далек он от нее. Он мысленно переносился в волшебные ночи своей юности, в те короткие ночные часы, когда он вглядывался в эту самую луну, плывущую над притихшим в бедняцкой сытости городом, усыпленным плеском реки и кваканьем лягушек… Вот он в родном доме: только что прочел какую-то книгу, как весенний дождь напоившую его душу; вот стол, где стоит, ухмыляясь день и ночь, пожелтевший череп. Минувшие счастливые дни представлялись ему светлым потоком, за которым начиналась какая-то муть: постоянные ссоры с родными, вечные скитания, дезертирство в конце войны, бесконечные споры и проповеди, пустая, тщеславная жизнь анархистского вожака и теоретика, не продлившаяся и двух лет. За чертой, разделяющей добро и зло, была одна незабываемая ночь, когда он, недовольный собой, в порыве самокритики и какой-то болезненной восторженности дал обет «стать народным героем, защитником бедных и эксплуатируемых, и не закоснеть нравственно», как его учитель Кабаджов. Этот человек, живший на содержании своих сестер портних, умер в восемнадцатом году. Он проводил почти все время дома, вечно возился у нескольких ульев в маленьком огороде. Тощий, чахоточный, с большими печальными глазами и кривыми зубами, он лишь изредка появлялся в городе в своей извечной высокой фуражке. Жил какой-тс нереальной жизнью, казалось, одной ногой уже стоял в загробном мире и среди людей бывал только поневоле. В сущности, это был полуинтеллигент и неудачник, больной человек, охваченный нравственным безумием. Анастасий боготворил его, считал своим учителем анархизма, но скоро понял, что Кабаджов — просто безвредный толстовец, стоящий на краю могилы, и перестал его уважать. После смерти Кабаджова он стал вожаком и теоретиком, основал клуб, повесил колокол и активизировал движение на революционной основе, что после войны отвечало устремлениям многих. Однако все это кончилось смертным приговором, кошмарами, в которых ему являлся доктор, но почему-то никогда не являлся Пармаков; он просыпался по ночам в холодном поту, шарахался из крайности в крайность, мучительно ощущал соприкосновение с неизвестным ему миром, где добро и зло, переплетаясь, обретали невыразимо глубокий смысл. И Анастасий понял, что все больше и больше отходит от своих единомышленников, вечно стоит на распутье, ни во что и ни в кого не верит.