Маргерит Юрсенар - Последняя милость

— Как, Софи, вы собрались на прогулку в такую погоду? — пошу­тил я и попытался взять ее за руку.

— Да, — ответила она, — я ухожу.

По ее голосу я понял, что все очень серьезно и что она в самом деле уходит.

— Куда вы?

— Вас это не касается, — проронила она, резко высвободив руку, и на шее у нее я заметил легкое вздутие, похожее на зоб голубя, ко­торое говорит о подавленном рыдании.

— А можно узнать, почему вы уходите, дорогая?

— С меня хватит. — Губы ее судорожно дернулись, напомнив на мгновение тик тети Прасковьи. — С меня хватит, — повторила она.

Переложив из левой руки в правую свой смешной узелок, с ко­торым она походила на уволенную с места служанку, Софи рвану­лась, словно хотела убежать, но лишь спустилась на одну ступеньку ниже, поневоле приблизившись ко мне. Тогда, прижавшись спиной к стене, чтобы расстояние между нами было как можно больше, она впервые подняла на меня глаза,

— Ох! — вырвалось у нее. — Вы мне обрыдли, все...

Я уверен, что слова, которыми она сыпала потом без разбора, были не ее, и нетрудно догадаться, у кого она их позаимствовала. Это был какой-то фонтан, плюющийся грязью. Лицо ее стало по-крестьянски грубым: такие выплески похабщины я слыхал от деву­шек из простонародья. Неважно, были ее обвинения справедливы или нет; все слова такого сорта лживы, потому что есть вещи, не под­властные языку, созданные лишь для того, чтобы лепетать их, при­жав уста к устам. Ситуация прояснялась: передо мной был враг; что ж, я всегда чувствовал затаенную ненависть за самоотречением Софи и мог, по крайней мере, поздравить себя с прозорливостью. Не ис­ключено, что, будь я с ней до конца откровенен, она не смогла бы вот так перейти к открытой вражде, но рассуждать теперь об этом так же глупо, как о возможной победе Наполеона при Ватерлоо.

— Полагаю, вы набрались этих гадостей от Фолькмара?

— А! Этот... — поморщилась она так, что у меня не осталось ни малейшего сомнения насчет ее чувств к нему. В эту минуту она сме­шала нас в едином презрении, и вкупе с нами всех мужчин на свете.

— Знаете, что меня удивляет? Что эти очаровательные мысли пришли в вашу головку совсем недавно, — сказал я как мог шутливо, еще не оставляя надежды вовлечь ее в словопрения, в которых она безнадежно запуталась бы еще два месяца назад.

— Давно, — рассеянно отозвалась Софи, — Давно, но это не имеет значения.

Она сказала правду: ничто не имеет для женщин значения, кро­ме них самих, и всякий иной выбор для них — лишь хроническое помешательство или временное помрачение. Я уже хотел было яз­вительно поинтересоваться, что же в таком случае важно для нее, но тут увидел, как ее черты исказились и задрожали в новом приступе отчаяния, словно от пронзительного колотья невралгии.

— Все-таки никогда бы не подумала, что вы Конрада в это впута­ете.

Она чуть отвернула голову, и ее бледные щеки вспыхнули, слов­но позор подобного обвинения был столь велик, что не мог не пасть и на нее. Только тут я понял, что равнодушие к близким, так долго шокировавшее меня в Софи, было обманчивым симптомом, инстинк­тивной хитростью: они должны были оставаться вне той грязи и мерзости, в которых, как ей казалось, увязла она; и ее нежная лю­бовь к брату все это время пробивалась сквозь страсть ко мне, неви­димая глазу, как пресный источник в соленом море. Более того, она наделила Конрада всеми достоинствами, всеми добродетелями, от которых отреклась сама, словно этот хрупкий юноша был ее невин­ностью. Мысль о том, что она защищает его от меня, задела самую чувствительную струнку моей нечистой совести. Любой ответ был бы хорош, кроме того, который вырвался у меня, — от злости, от робости, из желания нанести поскорее ответный укол. В каждом из нас живет хам, тупой и наглый, и это он выпалил:

— Дорогая моя, уличным девкам не пристала роль полиции нра­вов.

Софи посмотрела на меня с недоумением — видно, такого все же не ожидала, — и я слишком поздно понял, что она была бы рада, вздумай я все отрицать, а признание наверняка вызвало бы всего лишь поток слез. Подавшись вперед, насупив брови, она лихорадоч­но искала ответ на эту короткую фразу, разорвавшую всякую связь между нами верней, чем это сделали бы ложь или порок, но во рту ее нашлось только немного слюны — и она плюнула мне в лицо. Дер­жась за перила, я тупо смотрел, как она тяжело, но быстро спускает­ся по ступенькам. Внизу она зацепилась за торчавший из ящика ржавый гвоздь и дернулась так, что оторвала полу выдровой шубки. Через мгновение я услышал, как хлопнула входная дверь.

Перед тем как войти к Конраду, я утер лицо рукавом. Стрекота­ние телеграфного аппарата, похожее на пулеметную очередь и на стук швейной машинки, доносилось из-за приоткрытой двустворча­той двери. Конрад работал спиной к окну, облокотясь на огромный, украшенный резьбой дубовый стол, стоявший посреди кабинета, в котором какой-то чудак-предок собрал диковинную коллекцию охотничьих сувениров. Смешные и жутковатые чучела зверьков вы­строились рядами на этажерках; я на всю жизнь запомнил одну бел­ку, обряженную в курточку и тирольский колпак поверх изъеден­ного молью меха. Кое-какие из самых критических минут моей жизни я провел в этой комнате, пропахшей камфарой и нафталином. Конрад едва приподнял, когда я вошел, свое бледное лицо, осунувшее­ся от усталости и тревог. Я обратил внимание, что прядь светлых во­лос, вечно падавшая ему на лоб, стала не такой густой и блестящей, как прежде; к тридцати годам у него наметилась бы лысина. Конрад все-таки был русским в достаточной степени, чтобы входить в число тех, для кого Брусаров являлся кумиром; он винил меня тем силь­нее, быть может, что истерзался беспокойством на мой счет. Он не дал мне сказать и двух слов:

— Фолькмар не считал, что Брусаров ранен смертельно.

— Фолькмар не врач, — ответил я; имя было как удар, и во мне вдруг всколыхнулась вся ненависть, которой я не ощущал к этому человеку десять минут назад. — Пауль сразу сказал, что Брусаров не протянет и двух суток...

— А поскольку Пауля больше нет, остается только поверить тебе на слово.

— Лучше скажи сразу, что ты предпочел бы, чтобы я не вернулся.

— Ох! Вы мне обрыдли, все! — вздохнул он, обхватив голову тон­кими руками, а я поразился: в точности такой же возглас вырвался только что у беглянки. Брат и сестра были одинаково чисты, нетер­пимы, непримиримы.

Мой друг так и не простил мне гибели этого неосторожного и плохо осведомленного старика, но на людях он до конца выдержи­вал линию поведения, которой в душе не находил оправданий. Я сто­ял у окна и слушал Конрада не перебивая; более того, я едва его слы­шал. Маленькая фигурка, выделявшаяся на фоне снега, грязи и серого неба, занимала мое внимание, и я боялся одного: что Конрад встанет и подойдет, прихрамывая, чтобы тоже взглянуть в окно. Оно выхо­дило во двор, и за старой пекарней был хорошо виден поворот доро­ги, ведущей в деревню под названием Марба на другом берегу озера, Софи шла медленно, с трудом отрывая от земли тяжелые валенки, оставлявшие за ней огромные следы; она низко пригибала голову, видимо ослепнув от ветра, и с узелком в руке походила издали на торговку-разносчицу. Я не смел дышать, пока ее покрытая шалью голова не скрылась за невысокой полуразрушенной стеной, что тя­нулась вдоль дороги. Все укоры, которые голос Конрада продолжал изливать на меня, я безропотно принимал взамен справедливых уп­реков, которые мой друг был бы вправе бросить мне, если бы знал, что я отпустил Софи одну в неизвестном направлении без надежды, что она вернется. Я уверен, что в тот момент ее мужества хватало только на то, чтобы идти прямо и не оборачиваться назад; мы с Кон­радом легко нагнали бы ее и силой привели обратно, но этого-то как раз я не хотел. Во-первых, во мне говорила обида, а потом, после того что произошло между ней и мною, я бы не вынес, если бы для нас снова установилось и продолжало существовать прежнее положе­ние, напряженное и неизменное. Ну, и любопытство тоже, да и по­просту я хотел дать возможность событиям развиваться своим чере­дом. Одно, по крайней мере, было ясно: она не собиралась броситься в объятия Фолькмара. Также, вопреки догадке, которая на мгнове­ние мелькнула у меня, эта заброшенная бечевая тропа не могла при­вести ее к форпостам красных. Я слишком хорошо знал Софи, что­бы не понимать, что больше мы ее живой в Кратовице не увидим, но, несмотря ни на что, во мне жила уверенность, что еще настанет день, когда мы встретимся лицом к лицу. И даже знай я, в каких обстоятельствах это случится, наверное, все равно пальцем бы не шевельнул и не подумал бы становиться ей поперек дороги, Софи не была ребенком, а я, на свой лад, достаточно уважаю людей, чтобы не мешать им принимать самостоятельные решения.