Маргерит Юрсенар - Философский камень

Утром в понедельник на Фоминой неделе они вдвоем находились в лаборатории. Себастьян Теус перелистывал свои записи. Сиприан лениво толок в ступке зерна кардамона, поминутно зевая.

— Да ты спишь на ходу, — сердито сказал Зенон, — Уж не оттого ли, что провел ночь в молитвах?

Паренек плутовато улыбнулся.

— Ночью Ангелы назначают свои сходки, — сказал он, покосившись на дверь. — Потирная чаша ходит по рукам, святая купель готова. Ангелы преклоняют колена перед Красавицей, а она обнимает их и целует. Служанка распускает ей длинные косы, и обе они нагие, как в раю. Ангелы сбрасывают свои шерстяные одежды и остаются в той, в какой сотворил их Господь; они любуются друг другом, свечи горят, а потом гаснут, и каждый следует велениям своего сердца.

— Что еще за небылицы! — с презрением бросил Зенон. Но сам почувствовал глухую тревогу. Ему был знаком этот ангельский лексикон и эти образы с легкой примесью непристойности: все это было принадлежностью позабытых сект — считалось, что они вот уже более полувека искоренены во Фландрии огнем и мечом. Зенон помнил, как еще ребенком, сидя у камина на улице О-Лен, слышал приглушенные разговоры о сборищах, во время которых приверженцы сект познают друг друга плотски.

— Где ты наслушался этого опасного вздора? — сурово спросил он. — Сочиняй сказки попроще.

— Это вовсе не сказки, — надувшись, ответил монашек. — Когда менеер захочет, Сиприан отведет его к Ангелам, и он сам сможет увидеть их и дотронуться до них.

— Чепуха, — отрезал Зенон с преувеличенной твердостью.

Сиприан снова взялся за свою ступку. Время от времени он подносил к носу черные зерна, чтобы поглубже вдохнуть их пряный аромат. Осторожности ради Зенону следовало бы вести себя так, будто он пропустил мимо ушей слова парня, но любопытство одержало верх.

— Когда же это и где происходят твои воображаемые сборища? — раздраженно спросил он. — Ночью не так-то просто выбраться из монастыря. Впрочем, монахи, если надо, перелезают через стены...

— Дураки, — с презрением объявил Сиприан. — Брат Флориан нашел потайной ход. Через него Ангелы и ходят. А брат Флориан любит Сиприана.

— Держи свои тайны при себе, — оборвал его Зенон. — С чего ты взял, что я тебя не выдам?

Монашек тихо покачал головой.

— Менеер не захочет причинить зло Ангелам, — заявил он с бесстыдством сообщника.

Стук дверного молотка прервал их разговор. Зенон вздрогнул, чего с ним не бывало со времен инсбрукских тревог, и пошел открывать. Но это оказалась всего-навсего девочка, страдавшая волчанкой; она всегда закрывала лицо черным покрывалом, не потому, что стащилась своей болезни, а по совету Зенона, заметившего, что на свету ей становится хуже. Занимаясь этой пациенткой, он немного отвлекся. Стали приходить и другие больные. И в течение нескольких дней брат-фельдшер не заводил с врачом никаких опасных разговоров. Но отныне Зенон смотрел на юного монашка другими глазами. Под этой рясой таились искусительные тело и душа. Зенон почувствовал, что фундамент его убежища дал трещину. Сам себе в том не признаваясь, он стал искать случая побольше разузнать об этом деле.

Случай представился в следующую субботу. После закрытия лечебницы Зенон с Сигфианом, сидя за столом, приводили в порядок инструменты. Сиприан ловко управлялся с острыми пинцетами и скальпелями. И вдруг, опершись локтями о стол, заваленный железками, монашек стал тихонько напевать старинную замысловатую мелодию:

Я зову, и призван я,

Я пью, и я питье,

Я ем, и яства я,

Я танцую — все поют,

Я пою — танцуют все.

— Это что еще за песня? — резко спросил врач. На самом же деле он сразу узнал крамольные стихи апокрифического Евангелия, ибо не однажды слышал, как их произносят алхимики, приписывающие им магическую силу.

— Это гимн святого Иоанна, — простодушно ответил монашек. И, склонившись над столом, продолжал ласково и доверительно: — Пришла весна, голубка вздыхает, ангельская купель теплая-теплая. Ангелы берутся за руки и поют тихонько, чтобы не дознались злые люди. Брат Флориан вчера принес лютню и играл так задушевно, что все плакали.

— И много вас там? — поневоле вырвалось у Себастьяна Теуса.

Паренек стал считать по пальцам:

— Мой друг Кирен, потом послушник Франсуа де Бюр — у него лицо такое светлое и голос красивый и чистый. Иногда приходит Матье Артс, — продолжал он, назвав еще два незнакомых лекарю имени, — брат Флориан редко пропускает собрания. Пьер де Амер на них не бывает, но и ему они по сердцу.

Зенон никак не ожидал услышать имя этого монаха, славившегося своей строгостью. Они с Зеноном давно невзлюбили друг друга — с тех самых пор, как эконом воспротивился перестройкам в убежище Святого Козьмы и несколько раз пытался урезать расходы на содержание лечебницы. На мгновение Зенону подумалось, что странные признания Сиприана — просто ловушка, расставленная ему Пьером, Но монашек продолжал свое:

— И Красавица приходит не всегда, а только если не боится злых людей. Ее арапка приносит в тряпице освященную облатку из монастыря бернардинок. Ангелы не знают ни стыда, ни зависти, ни запретов в сладостном употреблении своего тела. Красавица дарит поцелуи всем, кто алчет их утешения, но мил ей один Сиприан.

— Как вы ее зовете? — спросил врач, начиная подозревать, что за рассказами, в которых он вначале увидел плод распаленного воображения парнишки, лишенного женщины с тех самых пор, как ему пришлось отказаться от любовных игр со скотницами под прибрежными ивами, кроется реальное имя и лицо.

— Мы зовем ее Евой, — нежно сказал Сиприан.

На подоконнике в жаровне тлели угли. Ими пользовались для того, чтобы размягчать камедь, входившую в состав примочек. Зенон схватил монашка за руку и поволок к огню. Он приложил палец Сиприана к раскаленному жару и мгновение подержал так. У Сиприана даже губы побелели — он прикусил их, чтобы не закричать. Зенон был бледен почти так же, как и монашек. Наконец он выпустил руку Сиприана.

— Каково тебе будет, если такой вот огонь станет жечь все твое тело? — тихо спросил он. — Поищи себе радостей менее опасных, чем эти ваши ангельские сборища.

Левой рукой Сиприан дотянулся до пузырька с лилейным маслом и смазал ожог. Зенон молча помог ему перевязать палец.

В эту минуту вошел брат Люк с подносом, на котором приору каждый вечер подавали успокоительное питье. Зенон взялся сам отнести лекарство и один поднялся к больному. На другое утро все случившееся накануне стало казаться ему просто наваждением, но он заметил в зале Сиприана, промывавшего ссадину ребенку, который ушиб ногу: палец монашка все еще был перевязан. Впоследствии Зенон, видя шрам на обожженном пальце, каждый раз отводил взгляд с чувством той же невыносимой тревоги. А Сиприан, казалось, едва ли не кокетливо старается сделать так, чтобы следы ожога почаще попадались на глаза врачу.