Наоми Френкель - Дом Леви

– Ну, – коротко обращается он к Саулу. Мальчик понимает намек, берет полотенце и вручает другой его край отцу. Хоп! – Вместе, без единого звука, два клятвенных молчальника несут чан в «ванную» – узкую комнатку, в которой нет никакой ванны. Посреди комнатки стоит круглая коричневая лохань, в которой утром плескались щуки.

– Господи, Боже мой! Как же за это лето ты вырос, мальчик! Штаны и куртка коротки. Вырос, чтоб не сглазить, – говорит отец с завершением помывки, и гордо улыбается при виде своего ребенка.

– Отец, я хочу штаны, ты знаешь какие, из материала, ну, такие, как у парней в Движении. А вместо пальто куртку. И туфли.

– Ну, ладно, Саул, говори об этом с мамой.

Саул направляется в комнату деда, которая является также его жильем. Дед сидит в кресле у окна, умытый, с расчесанной бородой, в шелковом блестящем халате. Посреди этой длинной комнаты уже стоит накрытый субботний стол. Халы накрыты белой шелковой салфеткой, на которой вывязано красным на иврите – «Соблюдай святую субботу», кубки расставлены по краю стола. Кубок отца для освящения вина, рядом, кубок поменьше, Саула. Дальше – прозрачные кубки – матери, дяди Филиппа и Залмана, парня из далекого городка, который приехал в Берлин учиться на раввина. Он постоянный гость в субботу, третий из «приглашенных», потому что деда не следует брать в счет. Дальше, как царь и царица – два высоких серебряных подсвечника, увенчанных двумя такими же высокими белыми свечами. Запах мыла и воска веет в пространстве комнаты, и все вещи здесь сверкают, как новые. Саул сидит напротив деда, у окна.

Во дворе темно. Слабый свет сочится из подвала Эльзы. Из окон многоквартирного дома протягиваются длинные бледные полосы света в вечерний сумрак, доносятся разные вечерние звуки: женщина кричит, ребенок заходится в плаче, девушка поет, пьяный смеется, мужчина ругается. Саул ищет окно Хейни. Оно освещено, как и другие окна. На подоконнике виден пустой ящик от цветов. В небе, над высокими домами, мерцают звезды. Пришла суббота. Отец ушел в синагогу, Мать вошла в комнату, прячет кастрюлю с горячим картофелем под одеяло на постели Саула, чтобы картофель сохранил теплоту, и запахи овевают Саула. Смотрит мальчик в темноту двора, смотрит на трясущегося деда, и мальчика охватывает усталость. Он думает об Отто и Мики, который отобрал у него место заместителя большого вождя, вспоминает чудные рассказы Джульетты о пустыне и Святой земле, и очень ему хочется засвистеть песню Беллы, но в субботу это запрещено. Он сжимает губы, но зевок их раскрывает. Долго еще надо ждать, пока отец вернется. Саул сидит на диване и смотрит на сверкающий стол. Мать уже с благословениями зажгла субботние свечи. Язычки пламени мигают, и этот праздничный покой погружает мальчика в дремоту.

В конце переулка, недалеко от дома Саула, стоит Мина у окна кухни и смотрит в ночную темноту. За спиной ее, на столе небольшая керосиновая лампа. Мина зажгла ее, чтобы сэкономить на электричестве. Около лампы – квадратная коробка для сбережений, на которой написано – «У того, кто не сберегает гроши – дела нехороши». На столе разложены в длинный ряд монеты. Мина прижимается лбом к оконному стеклу. Руки ее, закинутые за спину, немного дрожат. – Этих денег хватит на две недели, – бормочет Мина, – но если Отто не вернется через две недели…

Мина возвращается к столу медленными безжизненными движениями, бросает монеты в коробку – это все ее сбережения. Никогда киоск их не обеспечивал заработком. Мина еще подрабатывала – стирала, мыла полы и лестницы в зажиточных домах. Сейчас она эти дела забросила. Посадили Отто, и она вышла вместо него продавать газеты. Руки ее обхватили коробку, губы шепчут: – Не терплю сволочей.

Стены кухни голы. В маленькой квартирке Отто никаких украшений, как их не было в прусском селе, где она родилась, стоящем на песчаной скудной земле, из которой невероятно тяжким трудом добывали столь же скудный урожай. Люди там сплошь молчальники. Их, с тяжелым взглядом и не менее тяжелыми движениями, порождала эта земля. Они не видели толку в приветливости, в шутках, в ласках, в примирениях. И даже если они баловали сердца вином, оно проходило через их кости, как вода, уходящая в песчаную почву. Такими они были, сухими и сморщенными, без капли влаги, без всякой радости жизни.

В этом селе оказался Отто в разгар мировой войны. По слабости сердца он был освобожден от воинской службы, и его послали на работу в село. В любом случае он был желанен, ибо мало мужчин осталось в селах. Но нигде не задерживался из-за своего несдержанного языка и бунтовских речей, клеймящих войну, обращенных к сельчанам. Так он добрался до дома Мины. И тут он рта не закрывал и продолжал обращаться с крамольными речами к окружающим. Но тут никто не мешал ему изъясняться и говорить все, что его душе угодно, ибо людей этих ничего не волновало. Люди молчали, боролись с песком и нуждой, и его горячительные речи ни на йоту не трогали их черствые сердца. Только одна Мина обратила на него внимание. Как мать за сыном, ухаживала за ним, чинила ему одежду, штопала носки и безмолвно выслушивала его эмоциональные странные речи о свободе, войне, классах. Отто принял ее безмолвие как молчаливую поддержку, и когда, собрав свои вещи, собирался вернуться в город, предложил ей ехать с ним.

– Езжай, – сказала ей мать, – какую жизнь ты увидишь здесь в селе? Большинство девушек здесь так и старятся девственницами, езжай, дочь моя.

Уехала Мина с Отто в Берлин, и тут продолжала жить, как на песчаной, скудной и нагой земле. Молчаливая, с хмурым лицом, ходила она по квартире Отто, вызывая у него гнев своими повадками.

Была Мина женщиной бесплодной, как песчаная степь, обложившая ее село, на которой прорастали лишь низкорослые кустики с мизерными красноватыми цветами. Так и не удостоились Мина и Отто хорошей жизни. Но никогда она не жаловалась на бедность и нужду. Никогда не требовала от мужа больше зарабатывать. Нашла работу и содержала дом. Душа ее испытывала отвращение к этому огромному городу, к жителям Берлина, любящим большие компании, проводящим много времени в питейных заведениях. Не любила весь этот шум, грубые шутки, суматоху. Оставалась дочерью степи с замкнутым сердцем, не как Отто, привязанный всем сердцем к Берлину. Разные их характеры не были настроены на общую радость.

Глаза Мины блуждают по серым стенам. Маленькая керосиновая лампа слабо освещает стол, а остальная кухня погружена в сумрак. Возвращает Мина коробку сбережений на стол, и монеты в ней звенят. «Хватит на две недели, и не больше…»

Немного мебели в единственной их комнате, кровати их расставлены по углам, отдельно друг от друга. Около кровати Отто маленький столик с грудой книг, газет и брошюр. Между вещами, брошенными на его кровать, Мина видит его теплый свитер.