Наоми Френкель - Дети

Большими буквами надписал на первом листе: «Герде». Своего имени не поставил.

Спустился вечер, вспыхнули фонари. Оставался еще час до закрытия магазинов, и все торопились за покупками. Пьяные голоса смешивались с выкриками мелких торговцев, голоса женщин и детей, гудки автомобилей и звонки трамваев. Эта суматоха вызывала дрожь во всем его теле. Страх не оставлял. Где-то там, среди деревьев в переулках прячутся охотники по его душу, по переулкам приближается к нему его приговор. Он был голоден, но не нашел в душе сил войти в один из вечерних ресторанов. Зашел в темный подъезд одного из домов. Пытался зажечь спичку, пальцы его дрожали. С большим усилиям одолел эту дрожь.

На одной из улиц неожиданно на него низошла тишина. Магазины были закрыты. Фонарей было немного. На тротуарах валялся мусор, оставленный торговцами. Шоссе было пусто. Казалось, даже ветер перестал дуть. Безмолвие было таким глубоким, что он испугался скрипа своих ботинок по снегу и остановился. Темные фигуры вышли из подъездов домов. Бородатые отцы держали за руки сыновей, одеты были в длинные черные пальто из блестящего шелка, с широкополыми черными шляпами на головах. Субботний вечер. Евреи идут молиться. Шаги их размерены, темнота их одежд несет тяжесть их праздников. Они почти не разговаривают между собой, дети их тоже молчат. Эрвин не первый раз оказался в еврейском квартале. Соразмерил свой шаг с их шагами и вошел за ними в подъезд одного из домов. За дверью увидел мужчин, бормочущих и качающихся. Зашел в коридор, смотрел внутрь комнаты и прислушивался. Молитва, дающая освобождение от тысяч и тысяч бед и несчастий, ощущалась в этом бормотании слов. Тела раскачивались, как будто существует ритм страданий и бед, и никто во всем мире не знает этого ритма отпущения бед, кроме молящихся евреев. Хотелось зайти и стать одним из них. Казалось ему, душа его излечится, если он тоже начнет ритмически раскачиваться в этом бормотании. Уже готов был войти – и все же сдержался. Вспомнил еврея, у которого купил шляпу. Еврея обругали проститутки, а он даже не пришел ему на помощь. Даже слова поддержки не вымолвил. Никогда их Бог не даст ему петь Его песнопения. Вернулся на улицу. Ни одной живой души не было видно. Прислонился спиной к одному из уличных фонарей. Со стены дома взывали к нему чужие буквы. И вдруг подумал: «Эдит – еврейка! И она – еврейка!»

На темной улице, с чужими ему буквами и смутным бормотанием молитвы, мысли его вернулись к Эдит, несмотря на все, Бог был добр к нему.

«Она – еврейка! Душа ее подобна душам всех евреев, и она в душе не так спокойна, как ее лицо. Евреи хорошо разбираются в душевных страданиях. И Эдит тоже. И, несмотря на это, насколько спокойно ее лицо».

Он заторопился к трамваю и поехал в дом Леви.

Первой на ступеньках встретилась ему Фрида.

– Звонили мне сегодня?

– Нет. Сегодня никто не звонил.

Он нашел Эдит в ее комнате, готовящейся к ужину. Она сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. Эрвин стукнул дверью, и расческа выпала из ее рук. Она резко повернулась на стуле. Не поздоровалась. В глазах ее таился страх, его страх. Лицо ее было таким, каким он видел перед собой на пустынной еврейской улице.

– Чего ты так испугана? – сказал с большой любовью в голосе.

– Долго тебя ждала.

– Чего ты боялась?

– Большой беды, которая обрушилась на тебя.

Глаза их встретились, но страдание каждого было отдельно, как бы разделяющее их.

– Прошу прощения, Эдит, за то, что причиняю тебе боль.

– Где ты был? – спросила она, стараясь придать голосу равнодушие.

– Я... был занят. Знаешь, слухи ползут по городу, что сегодня Гитлера назначат главой правительства. Я ждал подтверждения этих слухов...

– И если бы они подтвердились, ты бы не вернулся ко мне сегодня?

– Может быть, нет. Если бы Гитлер пришел к власти, я был бы солдатом, мобилизованным на войну.

– Ага. Это и был твой вчерашний секретный телефонный звонок. Тебя призывали на войну против Гитлера. В чрезвычайной ситуации собирают снова всех заблудших овец.

– Да...Точно так... – ответил он со всей внутренней уверенностью. Если ему сегодня не звонили, значит осталась лишь эта мобилизация. Ведь это большая глупость выбросить такого человека, как он, за пределы Германии. Абсолютная глупость! Подошел к Эдит, обнял ее и поцеловал. – Не беспокойся за меня.

– Нет, конечно же больше не буду беспокоиться Ведь Гитлер не стал премьер-министром. Слухи не оправдались.

«И надежды мои не оправдались. Великая моя надежда – жить, не оправдалась». Если не звонили ему в течение дня, позвонят вечером. Он чувствовал, что нет у него сил – быть рядом с ней, когда ожидание звонка изматывает душу.

– Еще немного раздастся голос Вильгельмины, – смеялась Эдит и поторопила его – переоденься к ужину.

– Может, мы сегодня не будем ужинать дома, Эдит, – ответил, явно чувствуя стеснение, – выйдем немного. Может, сходим потанцевать. В конце концов, есть у нас причина повеселиться. Ведь Гитлер не стал управлять нами.

На миг она удивилась. Не ожидала такого предложения. Чувствовала, что за этим скрывается вовсе не желание танцевать. Но на улыбающемся его лице не нашла никакого намека, подтверждающего подозрения.

Прошел час, и он вышел из ванной в смокинге и лаковых туфлях.

– Тебе удивительно идет смокинг Гейнца, – удовлетворено сказала она, – как будто на тебя пошит. Ты в нем даже симпатичнее Гейнца.

– Сможешь мной гордиться.

– Я довольна тобой.

– Ты в смокинге, – удивился Гейнц, когда вошел с ними попрощаться, – даже лучшие твои друзья тебя не узнают.

Он не знал, до какой степени эти слова облегчили душу Эрвина: смокинг сотрет все тропинки, ведущие по его следам. Но Гейнц всегда Гейнц, и здесь нашел, как поддеть друга:

– Принесу тебе белые перчатки.

Шершавые ладони Эрвина, с коротко остриженными ногтями и несмываемыми черными точками, не поддающимися никакому мылу, торчали из рукавов смокинга. Эрвин натянул перчатки Гейнца, и они вышли.

– Куда? – спросила она в машине.

– Куда-нибудь, где много всяческих развлечений, много народа, много движения. Хочу и я ощутить вкус того, что люди называют – «прожигать жизнь».

Большие уличные фонари и горящие огнями огромные рекламы сеяли зерна света за голыми ветвями деревьев вдоль широких тротуаров. Звуки оркестров, вырывающиеся из многочисленных ресторанов, определяли ритм шагов гуляющих. И в сиянии фонаря волосы Эльзы мерцали золотым ореолом. Остановились у шикарного здания с вывеской «Барбарина». Огромный зал сверкал белым, красным и золотым. Сферический купол окружен был скрытыми длинными лампами, придающими пространству одновременно праздничность и интимность. Эрвин заказал столик в нише. Когда они уселись, Эрвин снял перчатки.