Наоми Френкель - Дети

– Выпьем шампанского, – сказал он, явно нервничая.

Его голос вновь пробудил в Эльзе беспокойство. Они подняли бокалы, пытаясь смотреть друг другу в глаза, – не получалось.

«Петр закрывает небо», – начала петь на сцене молодая певица. Впервые они находились среди чужих людей, и это смущало. Эрвин взял девушку за руку, словно просил помощи. Но рука ее в его руке была неподвижна. Сухой жар его ладони был ей неприятен. То, что он скрывает от нее что-то, не давало ей покоя. Значит, Эрвин не доверяет ей свои секреты. Пальцы ее сопротивлялись его пальцам, красивое лицо не светилось в его сторону. Она сидела молчаливой и отсутствующей. Тогда он впился ногтями в ее руку, словно таким образом слился с нею, и она, ощутив его страсть, ответила ему.

– Пойдем, потанцуем.

– Я не умею, – Эрвин выпил бокал одним глотком.

– Быстро научишься, – и потянула его на свет, в людскую толкотню.

Вскоре звуки музыки повели его ноги в ритме танца. Она прижалась телом к нему так, что он почувствовал, как отчуждение между ними тает, и нервы его просыпаются с лихорадочной чуткостью. Он отступил, думая о том, что ему следует сохранять ясность ума, но последняя его ясная мысль была: «Кошмар должен пройти быстро». Он погрузил лицо в ее волосы, и уже больше не сдерживался. Вальс замолк, но ритм его в зале лишь усиливался. Несколько раз менялись пары, только они продолжали свой танец, подчиняясь убыстряющемуся ритму. И дыхание каждого одного овевало лицо другого. Колечко волос упало ей на лоб. На блестящем полу удлинялись их тени. Когда чей-то каблук стукнул рядом, они даже не обратили внимание. Мужчина в смокинге остановил их движение. На его ладони, протянутой к Эдит, сверкало нечто, подобное белому глазу.

– Сударыня, пожалуйста.

Это был бриллиант из маминого браслета. Она выхватила его из ладони мужчины своей горячей потной рукой. Лицо ее было охвачено паникой. Вокруг раздались аплодисменты. Хлопали Эдит и Эрвину. Они были единственной парой, протанцевавшей бурное танго от начала до конца. Все остальные пары отошли в сторону и смотрели на них. Устыдившись, они смахивали пот с лиц.

– Пошли, – прошептал Эрвин, – уйдем отсюда.

Мужчина в смокинге, вернувший ей бриллиант, низко ей поклонился.

– Уважаемая госпожа, разрешите представиться. Юрген Хонигман. Являюсь председателем комитета по избранию королевы красоты Германии. Разрешите предложить уважаемой госпоже участие в конкурсе. Уважаемая госпожа – совершенный германский тип. Шансы у госпожи победить в конкурсе велики.

– Мы подумаем над вашим предложением, – обронил Эрвин и увлек Эдит с глаз господина Хонигмана, до того, как она успела ему ответить. Голос Эрвина был резок и холоден. Она сказала с вызовом:

– Почему ты повел себя так с господином?

– Потому что его предложение оскорбительно для тебя. Не улавливаешь?

– Оскорбление? Почему?

– Ты же еврейка.

– Ну и что? Какая связь между этим и его предложением?

– Ты вовсе не совершенный германский тип, Эдит.

Лицо ее вытянулось, глаза отвернулись. В голосе слышались обвинительные нотки:

– Господин вернул мне мамин бриллиант. Мог хотя бы дать мне возможность его отблагодарить.

Он с силой сжал ее руку и вывел на ближайшую веранду, освещенную рассеянным светом двух ламп с бумажными абажурами, на которых начертаны были японские буквы. При взгляде на них он вспомнил незнакомые буквы в еврейском квартале. Из дворцового сада в их сторону наползала тьма.

– Ах, как здесь хорошо, – Эрвин вздохнул глубоко.

– Что тут хорошего? Что?

– Я, ты и темень, – и обнял ее за плечи.

За их спиной, из танцевального зала, хлестали по ним звуки музыки, и она смотрела туда из-за его плеча. Он взял ее за подбородок, повернул ее лицо в сторону сада, и прижался к ней всем телом. Хотел увидеть ее лицо таким, каким видел его в своем воображении в еврейском квартале. Жаждал, чтоб их объяли все ночные тени. Она же чувствовала, что у всех его слов и движений двойной смысл, пытаясь расшифровать истинное значение его поведения в этот вечер, и все время упиралась кулаками ему грудь.

– Почему ты сжимаешь кулаки?

Резким движением выскользнула из его объятий и подала ему руку. На ее ладони светился бриллиант.

– Чуть не потерялся, – сказала она холодным тоном, – весь вечер превратился бы катастрофу, если бы мамин бриллиант пропал.

– Но он не пропал, – голос его тоже дышал холодом, – ничего сложного не составляет – снова вправить бриллиант в браслет, – взял ее руку, силой разжал пальцы, взял бриллиант и положил к себе в карман.

– Верни мне его.

– У меня он вторично не пропадет.

В голосе ее слышался задушенный плач:

– Отец подарил мне его. Он хотел, чтобы я всегда носила на руке мамин браслет.

Этот ее задушенный плач усилил его скрытую боль. Нечто темное и злое толкало его сделать так, чтобы она на своей шкуре почувствовала его беду. Он увидел на ее красивом лице выражение боли, какое видел на лицах в еврейском квартале. Не вернул ее бриллиант, отстранил протянутую к нему руку. Обнял ее, почувствовал кончиками зубов ее губы. Почувствовал в объятиях ее тело, трепещущее от боли поцелуя. «Не отступать, сделать ей больно, чтобы страх поселился в ее теле и душе, страх, который должен их сблизить».

– Ты мне делаешь больно, – услышал он ее голос, словно издалека.

В глубине души он жаждал, чтобы она боролась с ним, но она прижалась к нему, охватила ладонями его голову и поцеловала в глаза. Руки его беспомощно опустились вдоль тела, и она молча стояла рядом с взлохмаченными волосами. Капельки крови появились у нее на губах памятью раненых губ в их первую ночь. Он в испуге схватил ее за руку. Глаза их встретились, и на этот раз взгляды их слились. Взял ее сумочку и спрятал в ней бриллиант.

Эрвин, стоя рядом с доменной печью, смотрит на свои шершавые руки, которые вчера были затянуты в белые перчатки Гейнца, и бормочет про себя: «Сегодня будет хуже, чем вчера».

– Алло, Эрвин!

У входа в цех стоит паренек-посыльный.

– Тебя вызывают в контору. Тебе пришла телеграмма.

Во дворе светится снег на горах шлака. Издалека виден Вилли, идущий в сторону цеха. Перерыв закончился. Эрвин ускоряет шаги, чтобы с ним не встретиться. Никогда не любил зиму, голые ветви деревьев, трясущиеся под бурным ветром. Никогда не любил сумрачный свет туманного зимнего дня. Никогда не любил эти рваные облака, которые сейчас ползут над крышей конторы.

«Все беды случались у меня зимой. Всегда зимой»

Эрвин приближает телеграмму к свету лампы.

– Может, вам нужны очки? – спрашивает материнским голосом секретарша Гейнца. На лице Эрвина выражение человека, который не может разобрать написанное. При свете лампы буквы прыгают сильнее, чем раньше, в сумраке комнаты. Из всего написанного бьют в глаза цифры часа, когда он должен явиться в здание коммунистической партии готовым к отъезду.