Франц Энгел - Мера Любви

Насколько граф мог судить, Джованни также находил немало удовольствия в их тесном общении, по крайней мере, он не стеснялся проявлять свою нежность и всегда охотно отвечал на ласки ласкою. Де Бельвар не сомневался в чистоте Джованни и считал, что его поведение продиктовано исключительно привязанностью и доверием к близкому Другу; также Джованни мог бы вести себя, скажем, со старшим братом. А раз уж Джованни совершенно не отдавал себе отчета в происходящем и, следовательно, даже не предполагал, к чему идет дело, де Бельвар чувствовал себя одного за все ответственным.

Граф теперь увидел их отношения в новом свете: то, что раньше было простым, сделалось сложным, то, что казалось столь естественным, сам же де Бельвар изуродовал до неузнаваемости. В его смятенном сознании возобладала мнительность. Теперь он уже считал, что, по чести говоря, должен благодарить каноников за их слежку, заставлявшую их с Джованни быть начеку, иначе, рассудил граф, они бы имели все шансы зайти слишком далеко.

Де Бельвар решил взять себя в руки и впредь проявлять большую осмотрительность. Джованни он опасался что-либо говорить хотя бы намеком, ради спокойствия его совести. Граф меньше всего желал сделать из друга без вины виноватого.

Так и вышло, что Джованни продолжал пребывать в полном неведении относительно терзаний де Бельвара, и конечно же у него не было поводов изменить свое отношение к графу, он все так же продолжал ластиться к нему и нисколько не смущался оставаться с другом наедине. Граф, чтобы не обидеть Джованни, не мог оттолкнуть его, отсесть от него в другой угол комнаты, не мог призвать его вести себя скромнее. Тогда Джованни, без сомнения, удивился бы и принялся расспрашивать друга, что случилось, что он не так сделал, чем досадил или обидел, а на подобные вопросы де Бельвар не смог бы ответить. Графу приходилось скрывать свою заботу и вести себя как обычно, ибо между ним и Джованни действительно как будто ничего нового и не происходило; только вот держать себя в руках стоило де Бельвару с каждым днем все больших и больших усилий. В конце концов граф начал даже задумываться, насколько может быть наивен Джованни. Неужели он ничего не понимает? А если все же хотя бы догадывается? Он же так хорошо разбирается в человеческой природе, а ведет себя, словно малолетний монастырский послушник. Откровенно поговорить с другом именно на эту тему, единственно на эту, де Бельвару представлялось делом абсолютно немыслимым.

Граф совершенно измучился, ему приспело время ехать в Честер отправлять правосудие, и нужно было принимать какое-нибудь решение.

Уступить своему влечению значило для него забрать Джованни с собой. Де Бельвар был уверен: ежели сейчас он настолько привязан к Джованни, что забросил все свои дела и безвыездно сидит в Силфоре, то дальше будет только хуже, он уже ни за что не сможет расстаться с ним даже на малое время, оставить его где-либо без своей заботы и защиты, и Джованни придется ездить за нам повсюду, куда бы он ни направился. Получалось, его милый друг был бы вынужден отказаться от своей нынешней жизни, бросить все свои обязанности, а захочет ли он это сделать? Граф сильно сомневался в положительном ответе на этот вопрос. Джованни воплощал собою свой статус епископа Силфорского, благодаря которому он принадлежал к первому сословию, и в качестве епископа распоряжаться его судьбой мог только Святой Престол. «О, какая жалость, — думал де Бельвар, — что Джованни не стоит вне сословной иерархии, как, скажем, те же трубадуры, или не может сделаться военным, чтобы они могли стать соратниками, как Оливье с Роландом». Бесполезно было горевать о том, что невозможно поправить. Его друг — духовное лицо, а следовательно, вынужден подчиняться множеству условностей и запретов, ограничивающих его жизнь тесными рамками церковной дисциплины. Более того, де Бельвар считал Джованни человеком, как говорится, на своем месте, хорошим священником, и лишить его благой деятельности на пользу Силфорской епархии ради собственной прихоти граф почел бы делом низким и недостойным. С другой стороны, де Бельвар и представить себе не мог, как Джованни отреагирует на переход их отношений из дружеских в любовные. Вдруг Джованни вообще не ожидает этого? Что тогда произойдет? Вдруг это станет для него непоправимым ударом, он впадет в отчаяние оттого, что признает себя потерянным для Церкви, для света, и, не дай Бог, надумает каких-нибудь глупостей?

Одно только и оставалось де Бельвару, если он хотел сохранить для Джованни все как есть. Ему требовалось уехать, ибо у него уже не доставало сил притворяться, будто он способен отвечать на ласки без влечения, и у него больше не было охоты жить одним днем, не задумываясь о том, что их ждет дальше. Однако решить проще чем сделать, граф не мог заставить себя попрощаться с Джованни. Каждый день он шел к другу с этим намерением и всегда, стоило ему лишь увидеть Джованни, откладывал свой отъезд до следующего раза.

Объяснение получилось весьма неожиданное и скомканное. Вышло так, что они сидели рядом на кресле перед пустым камином в зале епископского дома и молчали, изнывая от желания, напряженные, словно сам воздух вокруг них трепетал как живое существо — хищник, безжалостно задушивший их разговор, а теперь подбиравшийся к ним самим. Джованни выглядел в последнее время не менее потерянным и расстроенным, чем граф, он то веселился без причины, то впадал в меланхолию, и де Бельвар понятия не имел, как его бедный друг объясняет сам для себя свои странности. Вдруг Джованни бледный, с горящими глазами повернулся к де Бельвару, словно умоляя его о помощи. Он, верно, хотел что-то сказать, но их взгляды встретились, и де Бельвар очнулся только коснувшись губами губ Джованни. Граф вскочил, физически разрывая сеть нежности, захватившую его столь полно и властно, что ему стоило неимоверных усилий вырваться.

Нам надо расстаться , — произнес он глухим голосом. — Немедленно, иначе вы, Жан, сильно пожалеете, что мы этого не сделали. Я уезжаю.

Проговорив все это одним духом, не глядя на Джованни, граф выбежал прочь. Если бы он помедлил хоть мгновение и Джованни успел бы попросить его остаться, он бы не смог уйти. Де Бельвар бросился к Тибо Полосатому и с порога приказал седлать коней, помчался в Стокепорт, там сразу распорядился, чтобы его люди немедленно собирались для отъезда. Отбыли на следующее же утро, в большой спешке. Обоз и дамы должны были ехать следом, через несколько дней. Никто не знал, чем вызвана такая горячка.

После ухода де Бельвара Джованни остался сидеть на своем месте, сложив на коленях руки и глядя на захлопнувшуюся за графом дверь, словно ожидал его возвращения. Сколько он так просидел, не меняя позы, неизвестно, — ему было так больно, что он сделался словно бесчувственным.