Франц Энгел - Мера Любви

Основной проблемой, дамокловым мечом нависшей над тяжко больным Папой, как обычно, были немцы: Генрих VI, наследник Барбароссы, перешел Альпы во главе мощной армии, намереваясь силой отобрать Сицилию у Танкреда. Климент III очень не хотел войны, еще более он не хотел оказаться со всех сторон окруженным Гогенштауфеном.

Велеречивый Роландо Буонтавиани, один из главных консультантов по проблеме немцев при папском дворе, пользуясь тревожной обстановкой, представил дело своего племянника как нечто несущественное, совсем не требующее разбирательств в силу своей абсолютной ясности.

Сначала все шло по задуманному дядюшкой плану: чрезмерно чувствительный от болезни Папа очаровался кротким Джованни, и ознакомившись с сущностью предъявляемых к нему претензий, переданных, разумеется, в интерпретации, наиболее благоприятной для обвиняемого, заключил, что Джованни в качестве епископа Силфора проявил удивительную для своего юного возраста мудрость, ибо пытался решить все постепенно и миром. Дядюшка поблагодарил Его Святейшество с довольным видом и не окончил еще свое красиво составленное выражение глубокой признательности, когда в покой бесшумно проскользнул папский секретарь с просьбой, нет, скорее с требованием настоятеля Фонте Авелланы немедленно впустить его.

Джованни задрожал, словно от сильного холода, инстинктивно обхватив себя руками.

— Что забыл здесь этот древний истукан? — проворчал Буонтавиани.

Папа сперва не желал впускать аббата.

— Он говорит, что приехал как раз по поводу этого дела, — вполголоса сообщил секретарь, кивнув в сторону Джованни.

Уступчивый Климент III дал уговорить себя и согласился принять дома Томазо. Войдя, аббат сразу же вперил в Джованни преисполненный гнева взгляд и только потом, приняв смиренный вид, обратился прежде всего к Святейшему Отцу, но также и ко всем присутствующим с нижайшей просьбой выслушать его, грешного монаха, безмерно самоуничижаясь на словах, но при этом буквально олицетворяя собою горделивое достоинство оскорбленной добродетели, по праву взывающей к восстановлению справедливости.

— Этот волк в овечьей шкуре, — широким жестом указал дом Томазо на Джованни, — осмеливающийся называть себя епископом Божией церкви, не признался, вернее, не похвалился, ибо он имеет наглость похваляться своими гнусностями, не поведал столь почтенному собранию, говорю я, что будучи наделен высоким саном священника, лицемерно притворяясь, будто исполняет обязанности пастыря христианской общины, грешил упорно и нераскаянно против богоустановленных порядков, вступая в недозволенные сношения с мужчинами.

Папа ахнул, дядюшка Буонтавиани схватился за сердце.

— Отвечай, так ли это? — обратились к Джованни, он даже не заметил, кто именно.

— Нет, — хоть и тихо, но без колебаний ответил он, — дом Томазо не сказал ни слова правды.

— Клевета! — очнулся дядя. — Как не стыдно тебе, почтенному старцу? Клеветник!

— Карьерист! — не остался в долгу аббат. — Презренный, ты готов покрывать любое преступление, лишь бы занять местечко потеплее!

Дядя не успел ответить достойной отповедью на столь несправедливое изобличение, Папа приказал выдворить спорщиков вон, дабы восстановить нарушаемое ими благолепие.

— Обвинение Иоанна Солерио из Милана, бывшего епископа Силфора, — торжественно объявил папский секретарь, выслушав наскоро переданные ему указания Святого Отца, — откладывается для дальнейшего разыскания.

Выслушав это постановление, дядюшка Буонтавиани почувствовал себя несчастнейшим из людей. Недолго думая, он бросился вослед дому Томазо с просьбами и уговорами отказаться от изобличения Джованни, он умолял непреклонного старца почти что на коленях. Напрасно, аббат Фонте Авелланы проявил несгибаемую твердость, заявив лишенному всяческих представлений о добродетели, как он выразился, низкому в помыслах Буонтавиани, что ни на йоту не отступит, сколько бы его не уламывали.

— Это все ваша подлая семейка, зря я поддался тогда на уговоры и согласился взять в жены своему сыну женщину вашего рода, — ядовито проговорил аббат. — Это в вас он такой, — скривившись от отвращения, добавил он, имея в виду Джованни.

Буонтавиани был не в состоянии безропотно проглотить оскорбление в адрес своей семьи, он вспылил, наговорил дому Томазо дерзостей и ушел от него взбешенный. Ему оставалось обратиться за содействием к Джованни, и тут-то уж никаких препятствий он не предвидел, ведь племянник был больше него, доброхота, заинтересован в том, чтобы снять с себя постыдные обвинения.

— Ты станешь все отрицать, — не спрашивая, но утверждая заявил дядя, не заметив, как перешел с латыни на светское ломбардское наречие.

— Я скажу правду, — ответил Джованни.

— Правду? — воскликнул уставший Буонтавиани. — Меня не интересует, какие глупости наговорил ты по дури этому упертому старикану. Нашел с кем связываться. У тебя нет выбора, дорогой мой, ты должен все отрицать. Ты же сам сказал у Папы, что твой дед солгал.

— Его слова были лживы, — согласился Джованни.

— Так что ж еще? — всплеснул руками дядюшка.

— Я люблю мужчину, это правда, — сказал Джованни.

— Да хоть осла жены соседа! Кому какое дело? Обязательно что ли кричать об этом на весь мир? Я думал, ты умнее.

Никакие доводы не могли убедить Джованни, дядюшка Буонтавиани вторично потерпел фиаско.

— Вот какого, извини меня, черта, ты упираешься? Тяжелый ты человек, прямо как твой дед, настоящий Солерио! — расстроился он.

Буонтавиани не отступился от Джованни, вновь и вновь возвращаясь к своим уговорам, время поджимало, Папе Клименту стало хуже, со дня на день ожидали его кончины, а значит предстояли выборы нового верховного понтифика и вместе с ними перестановки в Курии. Если бы не скандал с племянником, Роландо Буонтавиани надеялся, что ему за верную службу Святому Престолу пожалуют должность кардинала-дьякона при церкви святых Косьмы и Дамиана, а там, через пару-тройку лет, возможно даже раньше, мечталось ему сделаться кардиналом-священником. Процесс над Джованни и последующее его осуждение похоронило бы навсегда чаяния честолюбивого Буонтавиани, мало того, бросило бы тень на весь их обширный и влиятельный как в Ломбардии, так и в Риме клан. Если его строптивый племянник не желает обелить себя, тем хуже для него, тогда нужно было заставить его молчать. Тяжко вздыхая, дядюшка Буонтавиани достал маленькую склянку с соком белладонны.

— Он сам виноват, прямо заставляет меня брать грех на душу, — сокрушенно пробормотал он, глядя на жидкость в пузырьке.

В городе Льва Джованни никто не знал, значит, никто его и не хватится, а нет обвиняемого, нет и самого обвинения. В тот день дядюшка попробовал убедить Джованни в последний раз.