Алексей Иванов - Сердце Пармы

Он и не заметил, как лето скатилось к осени. Рожь налилась силой, гнувшей колосья к земле. Вдвоем с Нифонтом они горбушами скосили поле, оставив лишь жесткую щетку стерни, связали снопы. В ведро снопы сушили на сушилах, в непогоду – в овине, потом молотили и веяли на гумне, задыхаясь в колючей пыли половы. Аннушка, как взрослая, таскала солому в сарай, мяла ее и утаптывала: вдруг Няте до весны не хватит сена? Урожай вышел небольшой, сам-треть, как и говорил Нифонт. Он не стал засыпать закрома – всем зерном, что было, засеял зябь. Он был согласен еще одну зиму провести на рыбе и дичи, но зато следующей осенью у него будет хлеб.

К севу вернулся Калина, а после сева ударили первые заморозки. Михаил глядел с крыльца на черное Пелино поле, над которым собирались в клин лесные журавли, и видел рожь – золотую рожь своих трудов, своей малой, но такой трудной правды. С крыльца Михаил и заметил сына – княжич пешком шел к нему из Чердыни.

– Батя, – позвал он ломким баском, – дозволь войти... – и уже в избе, при Калине и Нифонте, поклонившись, сказал: – Отец... Нет княжества без князя... Иди, княжь, тебя люди зовут... прости меня. Иди, княжь...

Михаил молчал, не зная, что ответить.

– Оно и верно, князь, – вдруг сказал Нифонт. – Хлеб – дело мое, не твое. Я ведь жениться думаю. Надо хозяйку в дом... Мне уж в городище девку просватали. А ты не обессудь. Каждому свое место. Ступай, князь, княжить. Ты со мной Пелино поле поднял – это труд великий. Дальше я один управлюсь. А тебя другое дело ждет. Тебе еще Чердынь поднять надо. Ступай.

– Был город люд, стал город лют, – задумчиво сказал Калина, озираясь.

Матвей, сощурившись, пристально вглядывался в камскую даль.

– Не-е, не шибаса это и не тюрень, – сообщил он. – Это большой каюк пермяцкий...

– Да и откуда тут татарам взяться, коли ты их прогнал, – хмыкнул Калина. – А пермяки сюда не полезут. Балбанкар – заклятое место.

Они стояли на краю заброшенного городища, на высоком склоне берега. Рядом валялись мешок с припасами, весла, лук Калины и меч Матвея, лежала на боку длинная, как веретено, кожаная лодка.

Калина и княжич Матвей плыли вниз по Каме вдвоем, тайком от всех: и своих, и чужих. Они держались ближе к берегам, прячась под кустами, рядом с обрывами, в случае чего – накрывались сверху срезанными ветками с листвой: пусть думают, что плывет упавшее дерево. Своим незачем знать, куда направился княжич; татары могут в полон забрать, ведь за княжича большой выкуп взять можно; а пермяки – то собаки брехливые, увидят и всем растрезвонят.

Когда плыли мимо Балбанкара, Матвей разглядел вдали парус. Волей-неволей пришлось причаливать и прятаться на проклятом городище.

Начиналось лето, молодая трава покрыла оплывшие валы, ямы землянок. В траве особенно чуждо смотрелись гнилые черные колья, трухлявые бревна выкладок, покосившиеся идолы, в лицах которых еще торчали пеньки стрел ушкуйника Ерохи Смыки. Калина оглядывался и вспоминал ватагу Ухвата, которая почти двадцать лет назад здесь, на Балбанкаре, лопнула пополам и чуть себя не истребила; вспоминал, как тащил тяжеленную Вагирйому по крысиной норе подземного хода.

– Погоди-ка, – сказал Матвею Калина и пошел к другому краю городища, полез в овраг и вскоре выбрался обратно, держа в руках человеческий череп.

– Глянь, княжич, это кто-то из трех Иванов... Отсюда, с Балбанкара, побежала к твоему деду смерть.

Матвей посмотрел на череп, презрительно сплюнул и велел:

– Собирайся, дальше поплывем. Каюк уже за поворот загнул.

Калина осторожно положил череп на камень в траве.

Всю минувшую зиму Матвея мучила память о той девчонке, о Маше, ясырке шибана Мурада, которой он обещал выкупить ее из рабства. Матвей не только не хотел нарушать своего слова, нет – его изнутри жгла еще какая-то боль. Хотелось ту девчонку видеть подле себя – счастливой и вольной, хотелось почувствовать ее благодарность и уважение. Матвей знал, что летом афкульские татары продадут своих рабов в Ибыре. Плата у Матвея была – все та же пуговица с кафтана Пестрого. Оставалось только придумать, как попасть в Ибыр на торг.

Однажды в Покче Матвей встретил Калину.

– Постой, – окликнул он его. – Иди сюда. Скажи, где Ибыр находится?

– В воскресенье еще на Сылве стоял, – ответил Калина.

– А как добраться до него?

– Седлай коня богатырского да скачи во всю прыть.

– Я тебя делом спрашиваю, дурак!

– По вопросу и ответ, княжич.

– Я не княжич, я князь.

Калина взглянул на мальчишку – красивое, высокоскулое лицо ламии, глаза и губы – тоже от Тичерть, а от деда Ермолая – упрямство и воля, спокойно переступающая через души и судьбы. Только от Михаила в мальчишке не было ничего.

– Я, княжич, крест целовал только Михаилу, батьке твоему. Вчерась еще с ним похлебку хлебали – так что вроде жив он. Для тебя я – вольная птица. Прощай.

Он уже развернулся, но Матвей схватил его за рваный локоть.

– Ладно, не серчай, – с досадой сказал он. – Добром прошу, разъясни, как мне в Ибыр попасть.

– А на что?

– Не твое дело.

– А я в чужие дела не суюсь.

– Да постой ты!.. Черт с тобой, я скажу, на что... Но коли ты проболтаешься хоть кому – хоть отцу, – найду и под землей, на кол посажу! – разозлился Матвей.

– Ужо штаны на заду отвисли, – хмыкнул Калина.

Матвей рассказал – и его история Калину подкупила.

Рядились они недолго. С вешней водой решили плыть вдвоем и втайне от всех.

Весной, когда зазеленели берега Колвы, Калина сам пришел к Матвею. За его спиной был здоровенный тюк. Они убрались из Покчи подальше, в лес.

В тюке у Калины были припасы: сухари, сушеное мясо, мед, топор, рыболовный снаряд, разборный лук, мелкое железо на обмен, крынка с бобровым салом, чтобы смазывать лодку. Шкура от лодки занимала половину тюка. Она была сшита из оленьих кож ковшом, нос и хвост – карманами.

Калина стал учить Матвея собирать лодку. Такими лодками пользовались охотники. Если придется убегать с реки в лес, лодку вмиг можно разобрать, свернуть шкуру и сгинуть в глухомани. И восстановить пыж недолго. Нужно срубить две елочки, срезать, где надо, ветви, вставить комлями друг к другу в карманы – носовой и хвостовой, а потом связать пришитыми шнурками и дважды перетянуть поперек тетивой. И снова лодка готова – легкая, как сноп соломы, и ходкая.

На Олену Ранние Росы выплыли из Покчи. Через две недели были уже у Балбанкара.

– А чего вы там делали-то, на городище? – спросил Матвей, сидевший в лодке впереди, когда Балбанкар уже скрылся из глаз.

– Вагирйому прятали, малую Золотую Бабу...

– Это за нее деда убили?

– За нее.

– Я про Золотую Бабу все знаю, – помолчав, сообщил Матвей. – И не Баба это никакая, а Богородица. Потому ее язычники и прячут. Она ведь у крещеных должна быть.