Алексей Иванов - Сердце Пармы

Калина и Матвей видели эти стада – коровьи и козьи, что пасли всадники в лохматых волчьих малахаях. По тропам башкиры гнали на продажу конские табуны. Селения встречались редко, и чаще – временные: то чумы вогулов и остяков, то юрты башкир и татар, то берестяные балаганы черемисов и мордвы. Все тянулись на торг. Лодка Калины и Матвея иногда обгоняла большие караваны, поднимающиеся к Ибыру; реже навстречу вниз проходили уже почти порожние или легко груженые соболями и прочей рухлядью. Сылва летом была даже более оживленной, чем Колва или Кама у Бондюга. Бояться нападения уже не приходилось: Туявит – мирная река; но и зевать тоже не стоило.

Через несколько дней в Сылву по левую руку впала Ирень – мутная и странно сине-зеленая, как зимняя хвоя. Отсюда, сказал Калина, начинались земли его друга, остяцкого князьца Чикаля. Вскоре показался и дом Чикаля – на прибрежной поляне под высокими старыми соснами. Калина причалил.

Чикаль был совсем старым старикашкой, таким морщинистым, что на его лице невозможно было бы найти глаза, рот и нос, если бы не привычка искать их на своем месте. Однако держался Чикаль бодро.

Разместившись в избушке под соснами на земляных лавках, Калина вытащил из своего мешка наконечник стрелы – первый попавшийся.

– Ты, небось, слышал, что наш князь Михаил побывал в Москве, у самого великого князя? – спросил Чикаля Калина. – Так вот, рассказал он о нашей жизни и тебя, уважаемого, вспоминал. И великий князь послал всем подарки – небольшие, но ценные. Вот, тебе велел передать это острие. Пусть, сказал, знаменитый Сылвенский и Иренский князь Чикаль ходит с этим острием в стреле на охоту. Охота всегда будет удачной, потому что главный пам роччиз заговорил это железо на зверя. Принимай!

Чикаль был очень польщен, спрятал наконечник в берестяную коробочку, а коробочку убрал на дальнюю полку.

– А Камаю он тоже подарок послал? – ревниво спросил старик.

– Нет, Камаю он ничего не послал.

Чикаль был доволен вдвойне.

С Камая завязался разговор. Матвей скучал, не понимая, зачем им надо здесь торчать. Но Калина, видно, наслаждался общением с хозяином. Чикаль говорил о своей вражде с Камаем – соседним князьцом, давним своим другом-соперником и таким же старикашкой.

Камай, этот глупый, злой и жадный человек, творил преступления без стыда и совести. Он высек свои катпосы на деревьях в Осиновом логу, что издревле принадлежал Чикалям, межевому идолу в жертву кидал пустые шишки, выливал по утрам в Сылву помои, чтобы Чикаль их пил, наслал на Чикаля ломоту в спине и лысину, охотился в лесах Чикаля, колдовством влюбил красивых, умных и добрых внуков Чикаля в своих внучек, уродливых, злых и грязных, а проплывавшим мимо остякам сказал, что Чикаль – старая крыса и муравьиная какашка. Но потихоньку Калина разузнал и кое-что важное: каков нынче торг в Ибыре, много ли ясырей, как татары относятся к русским. Напоследок Калина прикупил у Чикаля мяса.

– Позавчера мой сын Бакат убил большого кабана за Сорумпатум хотпа махум – за Мертвыми Народами. Я его положил в Янгкынг Ма кивыр курссип – в Ледяную пещеру, – сказал Чикаль. – Там еще две коровы и мань ут – всякая мелочь. Но ты бери только кабана.

– Разве ж я вор? – обиделся Калина.

Они расстались с Чикалем и погребли дальше, к белым скалам над прибрежным тальником.

– Почто у старика столько времени потеряли?.. – недовольно ворчал Матвей.

– Отчего же хорошего человека не навестить?

– А зачем же хорошему человеку про стрелу наврал?

– Мне ничего не стоит, а ему приятно, – беспечно ответил Калина.

– А что это за Мертвые Народы, где кабана убили?

– Мертвые Народы – это холм такой погребальный, здоровенный. На правом берегу Ирени стоит верстах в десяти-пятнадцати от устья. Под ним, говорят, может, сто, а может, и двести или больше могил, где древние пермяки схоронены. Там, бывает, в земле, в ручьях золото могильное находят, река из берегов кости вымывает...

– Какие древние пермяки? – удивился Матвей. – Сылва же, Туявит, – вогульская и остяцкая река...

– Это сейчас. А лет пятьсот назад она пермская была. Название-то у нее пермское. Тут много крепостей стояло, гортов – ну, деревень по-нашему. А вогулы тогда еще звали себя «манси» – значит, меньшие братья пермяков. И жили они за Камнем.

– А потом что?

– А потом, еще задолго до Чулмандора, вогулы перешли Камень и напали, выгнали старших братьев. Отняли они и Сылву, и Чусовую. Отняли Койву, Усьву, Яйву, половину Вишеры до Акчима, левый берег Камы, где долины брошенных селений – Кужмангорт. Вот тогда пермяки и ушли отсюда в Кудымкарские леса, на верхнюю Каму, на Колву.

Калина направил пыж к берегу. Там в зарослях, над которыми вставала скала, виднелась поляна с журавлем – вогульским кострищем.

С поляны к скале вела узкая тропа. В конце ее, под скалой, между глыбами камня, заплетенными малиной, чернела небольшая дыра, из которой несло могильным холодом.

– Ух ты!.. – сказал Матвей. – Пещера!

Калина некоторое время возился, – разжигая бересту, накрученную на палку. Палки с берестой пучком торчали из расщелины меж валунов, заранее заготовленные Чикалем.

Со светочем в руке Калина встал перед лазом на колени, перекрестился, неожиданно суровый, и полез в дыру на четвереньках. Матвей ринулся за ним, стараясь не отстать, и даже получил пяткой по лбу.

Земля и камни были обжигающе холодными. Солнечный свет позади внезапно оборвался, иссяк, словно вытек весь до капли. Ползти пришлось недолго и недалеко, хотя Матвею показалось, что очень далеко и очень долго. Но вот впереди во тьме словно бы растворилось присутствие Калины, и всем телом Матвей ощутил вокруг себя пустое пространство. Он осторожно поднялся на ноги и обогнул ледяной выступ.

Казалось, что из солнечного летнего полдня они попали в зимнюю полночь. Кругом громоздились горбатые сугробы. Низкий косой потолок бугристо провис над головой, как набрякшее тучами небо. И справа, и слева стояли ледяные столбы; лед стекал потоками по стенам, свисал огромными сосулями. И сосули, и камни, и даже снег были покрыты невесомой, игольчатой ледяной пылью, словно замерз воздух. Огонь светоча Калины засиял на мириадах кристаллов, замерцал в изморози, трепеща, заструился по потолку, разбежался радугами, как круги по воде.

– Ну и хоромы!.. – гулко сказал Матвей. – Калина, гляди, там проход...

– Не для нас, – шепотом ответил Калина.

– Почему?

– Потому что мы берем кабана и уходим.

Воткнув светоч в сугроб, Калина ворочал замерзшие куски разрубленных туш, отыскивая своего кабана.

Матвей пополз по каменной осыпи к черной расселине.

– Княжич, не суйся, коли спятить не хочешь, – предостерег его Калина. – Тьма глаза высосет, разум оморочит...