Генрик Сенкевич - Меченосцы

Но Глава не мог прийти тотчас же, потому что занят был другим делом. Во время разговора Мацьки со Збышкой он пошел к монахине и, положив ей руку на плечо, встряхнул ее хорошенько, а потом сказал:

— Слушай, сука. Ты пойдешь в избу и постелешь для госпожи ложе из шкур, но сначала наденешь на нее свою одежду, а сама оденешься в эти лохмотья, в которых заставляла ходить ее…

И, тоже не в силах побороть внезапно охвативший его гнев, он тряс ее так сильно, что у нее глаза на лоб вылезли. Пожалуй, он свернул бы ей шею, если бы ему не казалось, что она еще пригодится, поэтому он наконец выпустил ее, сказав:

— А потом мы выберем для тебя сук.

Она в ужасе обхватила его колени, но когда он вместо ответа отшвырнул ее ногой, она кинулась в хату, упала к ногам Дануси и стала кричать:

— Защити меня. Не выдавай меня.

Но Дануся только прикрыла глаза, и из уст ее вырвался обычный, прерывистый шепот:

— Боюсь, боюсь, боюсь.

И она совсем лишились чувств, потому что этим всегда кончалось каждое приближение монахини к ней. Она позволила раздеть себя и одеть в новые одежды. Монахиня, сделав постель, уложила Данусю, а сама села у очага, боясь выйти из комнаты.

Но вскоре вошел чех. Обращаясь сперва к Данусе, он проговорил:

— Госпожа, вы находитесь среди друзей, а потому, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, спите спокойно.

И он перекрестил ее, а потом, не возвышая голоса, чтобы не испугать ее, обратился к монахине:

— Ты полежишь связанная за порогом, но если поднимешь крик, я сейчас же сверну тебе шею. Вставай и иди.

И выведя ее из комнаты, он связал ее, как обещал, а потом отправился к Збышке.

— Я велел одеть госпожу в ту одежду, которая была на этой ящерице, — сказал он. — Ложе сделано, и госпожа спит. Лучше всего больше не ходить туда, господин, чтобы она не испугалась. Бог даст, поспав, она завтра придет в себя, а вы тоже подумайте теперь о еде и отдыхе.

— Я лягу на пороге, — отвечал Збышко.

— В таком случае я оттащу эту суку к трупу с рыжими вихрами; но теперь вы должны поесть, потому что вам предстоит путь не малый, и труды — тоже.

Сказав это, он пошел за едой, которою запаслись они на дорогу в лагере жмудинов; но только что он поставил еду перед Збышкой, как Мацько позвал его к Арнольду.

— Смекни-ка хорошенько, что надо этому бродяге, — сказал он, — я хоть и знаю кое-какие слова, а никак не могу его понять.

— Я, господин, снесу его к очагу: там и разговоритесь, — отвечал чех.

И сняв с себя пояс, он просунул его под мышки Арнольду, а потом взвалил великана на плечи. Он сильно согнулся под его тяжестью, но, будучи человеком здоровым, донес рыцаря до очага и бросил, как вязанку, около Збышки.

— Снимите с меня веревки, — сказал меченосец.

— Это могло бы быть, — отвечал через чеха старик Мацько, — если бы ты поклялся рыцарской честью вести себя, как подобает пленнику. Я и без того велю вынуть у тебя меч из-под колен и развязать руки, чтобы ты мог сесть возле нас. Но на ногах веревок я не развяжу, пока не поговорим.

И он сделал знак чеху. Тот разрезал веревки на руках немца, а потом помог ему сесть. Арнольд гордо взглянул на Мацьку, на Збышку и спросил:

— Кто вы такие?

— А ты как смеешь спрашивать? Тебе какое дело? Сам отвечай, кто ты.

— Мне такое дело, что рыцарской честью я могу поклясться только перед рыцарями.

— Ну, так смотри.

И Мацько, откинув одежду, показал на бедрах рыцарский пояс. Меченосец очень удивился и лишь после некоторого молчания сказал:

— Как же это? И вы разбойничаете в лесу? И помогаете язычникам против христиан?

— Лжешь, — вскричал Мацько.

И, таким образом, пошел разговор, враждебный, злобный, местами похожий на брань. Однако, когда Мацько с негодованием вскричал, что сам орден препятствует крещению Литвы и когда привел все доказательства, Арнольд снова удивился и замолчал, потому что правда была так ясна, что нельзя было ее ненавидеть или против нее возражать. Особенно поразили немца слова, которые произнес Мацько, осеняя себя крестным знамением:

— Кто знает, кому вы в действительности служите, если не все, то некоторые…

Слова эти поразили его потому, что и в самом ордене некоторых комтуров шепотом обвиняли в служении сатане. Процесс против них за это не возбуждали, чтобы не навлечь позора на всех рыцарей ордена, но Арнольд хорошо знал, что о таких вещах рыцари перешептывались и что такие слухи ходили. Кроме того, Мацько, зная по рассказам Сандеруса о странном поведении Зигфрида, окончательно встревожил простодушного великана.

— А тот же самый Зигфрид, с которым ты шел на войну, — сказал старик, — разве он служит Господу Богу и Иисусу Христу? Разве ты никогда не слыхал, как он разговаривает со злыми духами, как шепчется с ними и то смеется, то скрежещет зубами?

— Это так, — проворчал Арнольд.

Но Збышко, к сердцу которого новой волной прихлынули горе и гнев, внезапно воскликнул:

— И ты толкуешь о рыцарской чести? Позор тебе, потому что ты помогал палачу и колдуну. Позор тебе, потому что ты спокойно смотрел на страдания женщины, дочери рыцаря, а может, и сам ее мучил.

Арнольд вытаращил глаза и, крестясь от изумления, сказал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Как?.. Это безумная девушка, в голове которой сидит двадцать семь дьяволов?..

— Горе, горе! — хриплым голосом перебил его Збышко.

И, схватившись за рукоять мизерикордии, он снова стал дикими взглядами посматривать в сторону лежащего поодаль в темноте Зигфрида.

Мацько спокойно положил руку ему на плечо и надавил изо всех сил, чтобы заставить его опомниться, а сам, обратившись к Арнольду, сказал:

— Эта женщина — дочь Юранда из Спыхова и жена этого молодого рыцаря. Понимаешь ли теперь, почему мы вас преследовали и почему ты стал нашим пленником?

— Боже мой! — сказал Арнольд. — Почему? Каким образом? Ведь она сумасшедшая…

— Это оттого, что меченосцы похитили ее, как невинную овечку, и мучениями довели до такого состояния.

При словах "невинная овечка" Збышко поднес кулак ко рту и впился в него зубами, а из глаз его покатились крупные слезы непреодолимой муки. Арнольд сидел в задумчивости, а чех в нескольких словах рассказал ему о предательстве Данфельда, о похищении Дануси, пытке Юранда и поединке с Ротгером. Когда он кончил, наступило молчание, нарушаемое только шумом леса да потрескиванием искр в очаге.

Так сидели они несколько минут. Наконец Арнольд поднял голову и сказал:

— Не только рыцарской честью, но и крестом Господним клянусь вам, что женщины этой я почти не видел, не знал, кто она, и к мучениям ее никогда и ни в чем руки своей не прикладывал.

— Так поклянись же еще, что добровольно пойдешь за нами и не попытаешься бежать, а я тогда велю совсем развязать тебя, — сказал Мацько.