Юрий Хазанов - Знак Вирго

И в ту же ночь убит был царь Валтасар, и править стал царь персидский, Дарием его звали. Он тоже полюбил Данилу, и тот у него был за главного. Но, которые при царе, завидовали Даниле, решили погубить его. Они что придумали? Чтобы, стало, царь Дарий постановление такое издал: мол, запрещается молиться по всей стране тридцать дней и тридцать ночей. Им-то что было, персам: у них почти у каждого свой бог. Хочу — молюсь, не хочу — не молюсь. А у Данилы Бог един, Данила ему три раза на день молится. Подсмотрели злые люди, как он это делает, и донесли царю. А тот, хоть и любил его, но приказ есть приказ — правильно? Не выполнил Данила — значит, наказать нужно. И велел царь бросить Данилу в ров перед дворцом, где голодные львы бегают. А сам даже смотреть не стал, как они его терзать начнут, пошел домой и всю ночь не спал, мучился. От угрызений своей совести.

Наутро, еще только рассвело, бежит царь ко рву, зовет: «Данила, Данила! Как ты там? Может, спас тебя твой Бог от лютой смерти?.. Ответь мне, Данила!»

И слышит в ответ: «Царь! Бог мой послал ангела своего и заградил пасть львам, потому как я пред Ним чист…»

Понял?

«Понял» относилось к Юре, и тот ответил, что чего ж тут не понять: интересная сказка, или легенда; на эту тему — про львов — чья-то картина есть, какого-то старого художника, в Музее изящных искусств висит, на Волхонке; они туда с его другом Витькой ходить любят.

Но Иван сказал: никакая это не сказка, самая настоящая быль — про то, что истинная вера все может: из огня спасти, от зверей голодных. А гонители всякие, кто против Бога идут и губят многих, все равно сокрушены будут…

В полной уже темноте подошли к церкви Успения. Юре немного не по себе стало, когда, пройдя по захламленному двору, нырнули в какую-то дверцу и в непроглядной тьме начали подниматься по крутой лестнице.

— Иди за мной, — говорил Иван, — не бойся. Сейчас придем. Только бы он тверезый был…

Как она там возникла, на колокольне, эта комнатенка, и отчего в ней тепло, даже уютно, Юра так и не понял. Да и не до того было: сразу на столе появилась бутылка водки, стаканы, рыба омуль, еще что-то, и разобрать, трезв или пьян был хозяин, когда пришли, стало невозможно, потому что он немедленно опрокинул стакан за их приход, через минуту долил — за гостя, и тут же — за две деревянные ноги, свою и Ванькину. Потом прохромал в темный угол, вернулся еще с одной бутылкой и тогда вроде немного успокоился — приготовился слушать.

Юра выпил и слегка опьянел: давно ведь не пил да и оголодал за последнее время, и он навалился на еду. Иван пить не стал, Тихон к нему не привязывался, знал, видно, что нельзя, а Юре подливал все время и чокался так, что граненые стаканы чуть не трескались.

Разговоры были отрывочными. Тихон то про Москву спрашивал, то про себя начинал: как ногу еще на Гражданской оторвало; как звонарем здесь до тридцатого года служил; а потом церковь разграбили, колокол скинули, батюшку сослали. Он и сам уйти хотел, куда глаза глядят, да как уйдешь? Кому нужен — без ноги, и пьющий он, чего скрывать… Только трудно ему здесь. Каждое утро, перед рассветом, один сон: будто лезет на колокольню, никак долезть не может — а звонить надо… Надо звонить… И руки дергаться начинают… вот так… как если за веревку схватился… И просыпается… А руки все дрожат… Ну, хватишь стакан — успокоишься…

Чего сторожит? А чего тут сторожить? Барахло одно. Задаром никому не нужно. Да и народ кругом невороватый, честный. Он так понимает, его зазря держат. По старой памяти. По доброте. И деньги еще платят. А иногда принесут чего… Помнят, как колокола раскачивал… Он-то сыт, в тепле, водочку пьет, а где там сейчас батюшка, отец Василий? Умер в муках? Или живет, как в геене огненной?..

Тихон всхлипнул, потянулся к бутылке.

У Юры кружилась голова, он чувствовал себя, словно на репетиции какой-то пьесы. (На репетиции — потому что зрителей не было.) А декорации простые: голые стены, стол, тумбочка, табуретка, железная кровать; освещение тусклое; действующих лиц — трое, все почти одновременно говорят, и о чем пьеса — непонятно.

Помнил Юра, как расспрашивал Ивана про его родителей — искал он их потом, писал куда-нибудь? И тот ответил: нет, дядя Федор боялся, хуже для него сделает; если бы живы были, сами разыскали — мать-то знала, на какой станции он пропал. Так что, все, конец… сколько лет минуло…

Еще Юра помнил, как Тихон говорил, что в Тобольске живет до сих пор повар царя Николая, старый уже, сюда в ссылку вместе с государем приехал; и как потом Тихон спросил о Юрином отце: как звать-величать, где работает? И Юра ответил: Самуил Абрамович, начальник планового отдела на фабрике.

— Еврей, — сказал Тихон. И, помолчав, добавил: — Вы Христа убили.

Юра не знал, как ответить на это обвинение… Что он и отец никого не убивали? Это правда, но не убедительно. А что еще сказать? Юра плохо знал историю даже собственной страны, а уж тех времен!.. И потом не был уверен, что Христос вообще существовал на самом деле. Но он с усилием что-то вспомнил из прочитанного и проговорил:

— Его Пилат убил. Римский наместник.

— Пилат умыл руки, — сказал Иван. — А евреи, то есть, иудеи, кричали: да будет распят!

На это Юра также не знал, что сказать, а потому перешел в наступление.

— А христиане тоже убивали дай Бог сколько! Возьмите крестовые походы или эту… Варфоломеевскую ночь…

— Это люди все делают, — сказал Иван. — А Христос как говорит? Если, говорит, хочешь войти в жизнь вечную, не убивай.

— Правильно, — сказал Тихон. — А я чего говорю?.. Давайте песни петь. Умеешь? — Это он Юру спросил.

Отвечать не пришлось, потому что Тихон со стуком уронил голову на стол и заснул.

— Пойдем, — сказал Ива и с жалостью поглядел на Юру: — Идти сможешь?

— Почему нет? Думаешь, выпил много? Еще больше могу.

Юра поднялся, но комната поехала перед ним, как будто здесь и впрямь была сцена, да еще с поворотным кругом.

— Ладно, — сказал Иван, когда Юра вновь опустился на табурет. — Ночуй. Не ты первый. В том углу топчан есть.

— А что я? — сказал Юра. — Думаешь, не могу? Я пойду… Володарского три…

— Сиди!.. «Володарского». Голову на лестнице сломаешь. Или на улице замерзнешь. Вроде, как я тогда… Давай ложись!.. Там кожух большой положен — накрою… Ну, давай… И никуда, смотри, не ходи!.. Если что нужно, там вон лохань стоит… Все понял?

— Ага, спасибо…

«Поворотный круг» остановился, но, все равно, перед глазами плыло и жутко хотелось спать. Иван набросил на Юру овчину, и тот сразу провалился и полетел вниз с колокольни — даже «спасибо» не успел еще раз сказать.

Нет, решительно неправ был Юра, когда в дни, предшествующие решению удрать из Москвы, считал, что дружба пошла на убыль, друзья остыли, никому до него нет дела… Ворох писем, которые он получил, проникнутых беспокойством, заботой, интересом к его особе, говорил совсем о другом. И если раньше то, о чем писали, не затрагивало его глубоко, казалось вестью из далекой чужой жизни, накатом когда-то высокой волны, которая теперь даже не достигает ног, — то, читая последние письма, он уже испытывал острую тоску по таким полузабытым словам, как «школа», «класс», «Кудринская площадь», а также неожиданную зависть к тем, кто томится на уроках, всю ночь стоит за билетами во МХАТ на «Анну Каренину», болтает всякую чушь в драмкружке или плетется с ленцой по Садовой, подробно обсуждая различные маловажные, но такие интересные дела.