Юрий Хазанов - Мир и война

Рая же вскоре после того, как это произошло, в отчаянии бросила институт — не могла представить себе, как будет встречаться с Костей каждый день на лекциях, в коридорах — и пошла в военкомат: просить, чтобы отправили в действующую армию санинструктором, благо навык у нее был — немало времени провела в московских госпиталях, ухаживая за ранеными. Ей не отказали, и вскоре она погибла. Война превратила в трагедию то, что могло обернуться просто лишь драмой.

Старшего лейтенанта Егорова Юрий встретил совершенно случайно в начале октября.

В то время уже началось немецкое наступление по плану «Тайфун» на брянском и вяземском направлениях, где в окружении оказались советские войска нескольких фронтов. Некоторая их часть вышла потом из этого кольца, другая осталась в плену или пошла партизанить. Главным и, в общем, последним рубежом на подступах к Москве стала Можайская линия обороны. Участок шириною в двести тридцать километров защищало всего 89 тысяч бойцов, которые потом вошли в состав вновь образованного Западного фронта под командованием генерала армии Жукова. Эти войска оказывали, как писали тогда в газетах и позднее в военных энциклопедиях, героическое (что было чистой правдой) сопротивление. Но тем не менее противник продолжал героически (что тоже правда) наступать. В Москве формировались все новые дивизии народного ополчения — в придачу, а вернее, взамен тех двенадцати дивизий и двадцати пяти истребительных батальонов, плохо обученные и по большей части плохо вооруженные бойцы которых, начиная с июля, гибли, как мухи, на подступах к столице. Около полумиллиона ее жителей, две трети из них женщины, продолжали строить сейчас в непосредственной близости от города оборонительные сооружения, рыли лопатами противотанковые рвы. Это происходило в известных всем москвичам дачных местах по линии Хлебниково — Сходня — Кубинка — Подольск…

Противник наступал и в направлении Калинина (Тверь), и в направлении Тулы — на Москву было нацелено более пятидесяти дивизий, стрелковых и танковых.

Старший лейтенант Егоров, воевавший в составе 33-й Армии, прибыл в Москву из-под Нарофоминска, что в 60-ти с лишним километрах от столицы и где проходила в день его отъезда линия фронта. Прислали его в обыкновенную командировку, да еще в совсем гражданское учреждение — в наркомат связи (который еще только готовился к эвакуации), чтобы «выбить» какую-то аппаратуру для штаба армии. Аппаратуру он, конечно, не выбил — всем было не до него, зато дышащий на ладан грузовой «газик», на котором он приехал, окончательно вышел из строя и в быстро наступавшей вечерней темноте, когда из-за строгого затемнения и посветить себе было нельзя, водитель основательно покопаться в моторе не мог.

Случилось так, что по переулку, где, взывая о помощи, с поднятым капотом стояла их машина, проходил Юрий, направляясь, как обычно, к Миле. Умаявшись от беспрерывных телефонных переговоров, от писанины, от знакомых лиц и голосов у себя на работе, он, словно дивной песне, внимал чертыханью (это если мягко выразиться) двух мужчин, нависших над мотором «газика». Один из них поднял голову, вгляделся в остановившегося Юрия.

— Все, командир, — сказал он ему. — Полный холодец. Не фурычит…

— Завтра заведем, товарищ лейтенант, — бодро откликнулся водитель. — Не сомневайтесь. А сейчас покемарить можно.

— Можно-то можно, Седых, только осторожно. Где?

— Я в кабине, а вы…

И тут в Юрии взыграл комплекс гостеприимного столичного жителя…

Чудны дела твои, Господи! Эпидемия страшной болезни почти уже добралась до сердца организма, называемого страной; охватила уйму жизненно-важных органов, перерезала множество вен и артерий, нарушила кровообращение, а суетливые кровяные тельца этого организма мечутся по каким-то своим обыденным делишкам, переговариваются обычными голосами, испытывают естественные чувства: в том числе какой-то своей вины, жалости и как следствие — необходимости оказать немедленную помощь, предоставив пищу и кров… Правда, не свой…

Если попытаться перевести эту претенциозную абракадабру на нормальный язык, она означает, что Юрий, не задумываясь, пригласил лейтенанта и его водителя к Миле — перекусить, а если нужно, переночевать.

— Спасибо, парень, — сказал лейтенант. Он был старше и мог позволить себе такое обращение. — У нас тоже кое-что с собой есть, не думай. А горячего чайку очень хочется. И супец неплохо бы…

Миля нисколько не удивилась неожиданным гостям, сразу пошла ставить чайник на керосинку. Запас еды кое-какой имелся — не без помощи Юрия: он приносил сюда паек, который получал у себя в Штабе, и то, что порою перепадало там в буфете. Гости достали из вещмешков фронтовые «сто грамм» в количестве двух поллитровок, хлеб, сало, бульонные кубики и еще — тоже в виде кубиков, но более крупных, — шоколадную массу (скорее, это было какао) с шероховатыми вкраплениями сахара. Такой вкуснотищи Юрий, пожалуй, никогда не ел! Он даже не растворял шоколадные кубари в кипятке, а просто пил с ними чай вприкуску. Позднее и он получал это лакомство, но очень быстро оно навсегда исчезло из обихода. Его вкус Юрий пронес через всю войну…

Лейтенант сказал, что фамилия ему Егоров, можно звать Сергеем, сам из Тульской области… Город Одоев знаете?.. Не знаете? Плохо. И Белёв не знаете? Ну, совсем никуда… А он как раз из тех краев…

Поговорить он, видно, любил, и в тот вечер ему подфартило: Миля и Юрий были профессиональными слушателями. Ни им, ни рассказчику не мешала даже воздушная тревога, объявленная по репродуктору: они не обратили на нее внимания.

Размякнув от водки и чая, Сергей ораторствовал почти без перерыва и останавливался только, чтобы вдохнуть и выдохнуть дым от папиросы или закурить новую.

Сначала он немного повспоминал о своем детстве. Почему вдруг? Возможно, оттого, что увидел над кроватью Милиной матери детские фотографии: Миля в разном возрасте, ее рано умершая сестра.

— …Да, и я был таким, — как бы удивляясь, говорил он. — Вас вон двое, а у нас в семье девятеро, семь выжило. Хорошо жили. Не бедно… Разносолы на столе, дай Бог каждому! Как сейчас помню… Я праздники любил. Вознесение, Троица, Духов день… — Он причмокнул: казалось, ему доставляет особое удовольствие произносить эти давно позабытые слова. — С утра ели капустные да гороховые пироги, творожную обмачку, мясо с картошкой, лапшу самодельную… Папаня Серого запрягал, на базар ехать. За хомутами… После Одоева деревеньки у нас идут — такие, со въездными воротами, забором огороженные в три жерди…

Кадры жизни в его кинематографическом рассказе монтировались вразнобой, но не потому, что монтажер чересчур пьян — просто как вспоминалось.