Юрий Хазанов - Мир и война

Приходит в голову неприятная мысль: будь наши автомобильные дороги на уровне европейских, война могла бы затянуться на куда более длительное время и противнику пришлось бы отступать не от линии Москва — Воронеж — Сталинград, а, чего доброго, от линии Сыктывкар — Свердловск — Курган, если не восточнее…

Близилась середина октября. Миля и ее подруга по институту Аня только что вернулись в Москву. Не с крымского и не с кавказского курорта — а были совсем недалеко, километрах в двадцати-тридцати от столицы, в давно обжитых дачных местах: там, где теперь рыли окопы, и без Мили и Ани обойтись было никак нельзя. Работали и дети, и совсем старики.

Может показаться странным, этому можно не верить, считать «аберрацией времени», но Юрий, и не он один, я уже говорил об этом, был в те дни совершенно спокоен — не только за судьбу страны, но и за судьбу Москвы. Что давало ему уверенность — сказать почти невозможно. Конечно, легче всего объяснить это стойким характером советского человека, комсомольца, воспитанного ленинско-сталинской партией и знающего, что эта партия, как и весь Советский Союз, непобедимы и непогрешимы. Но не было такого человека. Был комплексующий, недоверчивый, неуверенный в себе и в других юнец, и если какие-то определения подходили к его характеру, то самое верное из них: трудный.

И все же — почему спокойствие? Знал ведь, сколько уже городов захвачено, сожжено, знал, что люди гибнут, попадают в плен, голодают, звереют (взять хотя бы того лейтенанта, кто чуть не пальнул в него на Петровке, — и вполне бы мог, если не Оля!). Знал — и все-таки не верил, что его город… Москва… где он родился на одной из Бронных и живет на другой; где ходил в школу по Никитской, а возвращался по Садовой; где целовался с Ниной в подъезде; где играл в прятки и в казаки-разбойники на черном дворе, а на белом катался с горы на санках; где в их парадном на втором этаже полукруглая долька окна, а к ним в дверь три звонка, а наверху живут Ляля-Саша и Неня-Соня… добрые хорошие люди… Нет, не верил он, чтобы в этом городе оказались чужие войска… Не верил, потому что этого просто не могло быть…

Не убедительно? Но ведь Юрию всего двадцать и, кроме того, он вообще недоверчив по натуре. Даже в коммунизм не очень верит. Вот и в приход немцев тоже…

В своей убежденности он по-прежнему не обращался к помощи таких слов, как «героизм», «стоять насмерть», «несгибаемая воля», которыми продолжали пестреть газеты, которые твердило радио — они были чужды ему, он их не чувствовал. Убежденность его носила метафизический, отвлеченный характер. (Одним из синонимов этих двух определений является слово «книжный». Возможно, оно наилучшим образом объясняет тогдашнее состояние Юрия.)

Итак, Миля и Аня вернулись из-под Москвы, где рыли окопы. Юрины родители еще были в городе, но готовились к эвакуации с фабрикой, где работал отец. Родители Мили уже уехали в Казань. Соня Ковнер тоже куда-то уехала с семьей, и Ася, и многие соседи и знакомые.

Муля Минкин был на фронте и, быть может, погиб уже к этому времени. Как и Олег Васильев из юриного класса, как Миша Волковицкий, который так любил Нину Копылову, что однажды съездил Юрия по физиономии; как Женя Минин, как Игорь Плаксин, любимый племянник его первой учительницы Анны Григорьевны; как Сашка Гельфанд, который когда-то что-то, как говорили, у кого-то украл; как Петя Шуб и Вася Коренев — все из их класса.

А у Мили в комнате, куда Юрию удавалось иногда вырываться по вечерам, по-прежнему встречались и болтали, танцевали под Утесова и Рознера, пили, если могли достать, водку и шампанское — те, кто еще не уехал, не отправился на фронт, не погиб… Помнит Юрий лучистые глаза Ани, глядящие на него из-за бокала с вином. Ему казалось тогда, что он влюблен, — может, так оно и было на самом деле, — и он бормотал очередные бессвязные слова насчет того, чтобы она никуда не уезжала из Москвы, что, если будет необходимо, он достанет талоны на эвакуацию; что они вскоре обязательно встретятся… и что-то еще в этом роде… разогретый вином и ее близостью… А Миля спокойно и доброжелательно взирала на его новое увлечение — как когда-то на увлечение Ниной, Надей с Козихинского, вполне взрослой Алей Попцовой или Изой Кедриной…

Автодорожное управление Генштаба зачем-то переехало (самое время!) с улицы Фрунзе (Знаменка) на улицу Горького (Тверская), дом 20, в здание бывшего Народного комиссариата государственного контроля, которым руководил несгибаемый сталинец, мрачный, нелюдимый Мехлис, он же главный комиссар Красной Армии.

Здесь они занимались тем же: сутками висели на телефонах, собирая никому уже не нужные сведения о передвижении автоколонн; здесь же начали готовиться, согласно приказу свыше, к эвакуации. Во дворе жгли бумаги — почти все, как и полагалось, с грифом «секретно»: какие, зачем — Юрий не знал и не интересовался. Куда интересней и приятней было смотреть на огонь костров, греться возле них — в московских домах отопление не работало.

Приготовления к отъезду — куда? говорили, кажется, в Куйбышев (Самара) — проходили спокойно, без лишних волнений, без паники, словно заранее так и было намечено…

И вот — дни 16–17 октября в Москве.

Многие заводы уже закрыты. Зарплату выдали на месяц вперед. По улицам снуют грузовики с теми, кто эвакуируется: мешки, чемоданы, ящики, подушки; люди закутаны кто во что горазд. Вечером по радио передают постановление Моссовета, что все предприятия, магазины обязываются работать, как раньше, и милиция должна следить за этим. (Никто постановлений не выполняет, прямо как сейчас.)

Во всех подъездах сняли и уничтожили списки жильцов. Сожгли домовые книги. (Когда через пять лет Юрий демобилизовался из армии и приехал домой, его не хотели прописывать: в какой-то чудом сохранившейся в домоуправлении бумажке было сказано, что он в 1926 году убыл в Крым. Он действительно «убывал» туда в том году с родителями на один летний месяц.)

Бомбежки и пожары продолжаются. Сигналы воздушном тревоги передавать прекратили. Очереди без конца и края. В очередях драки, душат стариков; бандиты отнимают последние продукты. Тех, кто уходит в убежище, обратно в очередь не пускают. На некоторых предприятиях начинают ломать оборудование — непонятно зачем: возможно, дают выход злобе против удиравших начальников и тех, кто допустил немцев до Москвы. Впервые говорят обо всем открыто, без боязни. (Тоже — как сейчас.) Юрий слышал, как один сказал на улице: «Лучше у немцев служить, чем у англичан, если до этого дойдет…» «Да уж, видно, дойдет», — отвечал другой. А из рупоров зычно раздается: «Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же за Москву!..»

Люди произносят такие тирады — о партии, о былых драконовских указах, о брехне и славословии, за одно слово из которых в недавние времена говорившие исчезли бы навсегда с лика земли. Говорят о том, что на картофельных полях под Москвой женщины продолжают рыть противотанковые рвы, преодолеть которые для танков — все равно, что птице прорвать паутину… Однако в газетах пишут о «железном кольце укреплений».