Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Нет, Костенька, они ещё нам фору дадут, эти «ожесточённые»!..

А Раиса Абелевна перешла уже к рассказу о своей семье — и это было по-настоящему страшно.

Перед войной ей пришлось взять к себе в дом племянника, сына старшей сестры, когда та была арестована, потом отправлена в ссылку, а мужа сестры постигла та же участь. С началом войны мальчик сразу пошёл в армию, прямо из ленинградской школы, и вскоре погиб. Его мать, вернувшись из ссылки и узнав о судьбе сына, не смогла поверить в его гибель и стала временами уходить из дома неизвестно куда — искать его. Её муж тоже вернулся — так уж им обоим сказочно повезло, и тоже начал уходить из дома — но искал не погибшего сына, а сошедшую с ума жену. Однажды, когда особенно долго искал её и нигде не мог найти, он от отчаяния бросился в Неву. Она же, вернувшись домой и узнав о его смерти, — повесилась… А между прочим, их сын прославился: выяснилось, что он закрыл собой амбразуру… или как это называется. О нём написали в газетах… Но о муках родителей и таких, как они, не написали и не напишут. Оно и понятно: кому же охота, подобно её сыну, на амбразуру бросаться? Да ещё в мирное время?..

Мы дошли почти до конца проспекта, миновали дом «с петушочком наверху», принадлежащий автору текста известной тогда песни «Орлёнок»… (Как не вспомнить тоже известную в своё время песенку «Дождик» и придуманные безымянным шутником на её привязчивый мотив слова, посвящённые театральному художнику Манделю: «Дом любой с любою крышей, с петушочком наверху — всё вам нарисует Мандель рыжий, самый настоящий ху-у… дожник, дожник, дожник, дожник…» Это вспомнил уже я, а не мой «экскурсовод» по Голицыну — и, наверное, для того, чтобы немного развеять горечь от её рассказа.) Итак, мы прошли мимо дома с петушочком наверху, повернули назад и на обратном пути заглянули к Марье Ивановне, у которой была в гостях ещё одна весьма пожилая женщина, голова которой временами немного тряслась.

Положительно, этот день я мог бы назвать Днём немолодых женщин!

Мы сидели на кухне, пили чай с домашним печеньем, и я слушал их беседу — сначала о пушистой собаке по имени ШубЕй, который вежливо полаял на нас во дворе, и о двух кошках персидской и сибирской породы, а потом и о литературе.

Шубея Марья Ивановна приобрела несколько лет назад при драматических обстоятельствах. Шла по одному из голицынских проспектов и увидела группу ребятишек у заколоченной двери полуразрушенного здания. Подошла, спросила, из-за чего сыр-бор. Ей охотно ответили: они проводят опыт, можно сказать, по биологии. И популярно объяснили: тут две двери, и между ними они посадили щенка — подобрали на улице, кто-то выкинул, наверно… Зачем посадили? Интересно, сколько он без еды и без воды проживёт?..

У Марьи Ивановны был немалый опыт общения с ребятами, и потому она не стала сразу возмущаться, кричать, называть их варварами, палачами, негодяями. Она лишь покачала головой и сказала, что знает немало людей, занимающихся различными опытами, много читала и сама писала про таких — однако большинство настоящих учёных в особо серьёзных случаях ставят опыты сначала на себе самих, а не на беззащитных животных. (Она прекрасно понимала, что говорит заведомую неправду, но ведь это была та самая ложь во спасение.) В общем, довольно быстро она убедила девчонок и мальчишек в том, что те затеяли жестокую, безжалостную игру, и надо немедленно её прекратить и выпустить несчастного щенка. А когда выпустили, сказала, что возьмёт собаку к себе — накормит, напоит и, вполне вероятно, оставит в доме, а ребята, если захотят, могут приходить к нему в гости…

Про кошек рассказ был короче: я узнал, что они совершенно разные — не только по цвету, по толщине меха, форме ушей и когтей, но по характеру и поведению, и наблюдать за ними можно часами и днями — так всё интересно и поучительно. (Последнее я знаю и по моему Капу, хотя он совсем не кошка.)

Когда перешли к литературе, я впервые, к своему стыду, услышал о существовании австрийского писателя Франца Кафки, кто был, оказывается, экспрессионистом, а это означает — считал, что искусство не изображает, а дополняет жизнь и что единственной реальностью является субъективный духовный мир человека. Все эти, скажу честно, не до конца понятные и раздражающие меня слова, и многие другие, произносила Раиса Абелевна, которая имела полное право их произносить, так как именно в эти дни заканчивала перевод одного из романов Кафки. (Позднее мы с Риммой получили от неё в подарок сборник, куда вошёл этот роман, дарственная надпись к которому весьма недвусмысленно свидетельствовала об отношении Раисы Абелевны к самой себе: «Риммочке и Юрочке от главного переводчика этой книги». Повторю, что и на это она, в общем, имела основания, ибо не напрасно слыла прекрасным переводчиком, в чём я уже, к тому времени, имел повод убедиться, прочитав в её переводе повесть Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи» и несколько рассказов.)

Я уже начал тогда переводить прозу (с английского), и в моём «загашнике» были новеллы австралийских и новозеландских писателей, которые я находил в журналах и сборниках, выуженных с библиотечных полок Издательства иностранной литературы и Дома детской книги.

(«- Осень, — печально сказал курат…» С этой невесёлой фразы, начинающей один из австралийских рассказов, открылась эра моих прозаических переводов. Долгое время меня не тянуло на крупные произведения, и лишь впоследствии мой послужной список пополнился довольно значительным количеством детективных и любовных романов, но, в основном, это было способом заработка. Впрочем, за несколько переводных книг мне, пожалуй, и сейчас не очень стыдно ни перед собой, ни перед умеющей читать общественностью. В их числе: один-два приличных английских детектива, столько же американских женских романов (не без эротических вольностей, как правило, примерно на 35-й и 120-й страницах), и с полдюжины рассказов африканских писателей. Уж не говорю о любимых моих переводах (они же «пересказы») давних детских повестей австралийца Нормана Линдси, американца Роберта Макклоски и нескольких уже вполне современных, то есть написанных в XXI веке.)

Когда женщина с трясущейся головой ушла, Марья Ивановна коротко рассказала о ней: это писательница из Саратова, ненадолго приехавшая сюда к дальним родственником. Пробыла в заключении около двадцати лет, в основном на Колыме, и хлебнула всего: копалась лопатой в вечной мерзлоте, грузила бочки с рыбой, деревья валила… Начальство невзлюбило её за острый язык (я невольно взглянул при этих словах на Раису Абелевну) и измывалось по-всякому. Из штрафного изолятора не вылезала. Однажды поместили её туда к отпетым уголовницам во главе с их старостой — красивой, совершенно лысой сифилитичкой, которая славилась своей жестокостью. Но с Серафимой, так её зовут, ничего, слава Богу, не случилось. По примеру Шехерезады начала она рассказывать с продолжением — только не сказки арабские, а романы английские, читанные в детстве, — Чарльза Диккенса…