Юрий Хазанов - Черняховского, 4-А

Но вернёмся в тесное помещение Литфонда, сотрудницы которого и не подозревали о всех моих тогдашних и будущих заслугах, почему мне и пришлось глотать обиду и унижение, пока я, наконец, не стал всё же обладателем путёвки в Дом творчества «Голицыно» сроком на 24 дня, комната 5, этаж 2-й, стоимость 600 рублей. (В наши дни, при всём уважении ко мне как к ветерану по всем мыслимым и немыслимым статьям, за эту сумму тот же Литфонд может предложить путёвку только на один неполный день. А Дома в Голицыне уже давно не существует.)

Вагон электрички, набитый до отказа, постепенно пустел. Последние три-четыре остановки я сидел у окна, глядел на заснеженные косогоры, утыканные унылыми домами с непременной телеантенной, подпиравшей небесный свод своей поперечиной, на заборы, напоминавшие о неровных, испорченных зубах, на торчащие из снега трубы печного отопления. В этом ряду мелькали вдруг, подобно ярким карнавальным фигурам в толпе серых бушлатов, нарядные, недавно покрашенные домики с резными наличниками окон, ухоженными палисадниками, аккуратно сбитыми сараями — словом, со всеми доказательствами того, что сохранились ещё кое-где и кое у кого окаянные частнособственнические инстинкты. Недоизжитые бесповоротно…

Под нечленораздельный хрип вагонного микрофона я вышел со своим нехитрым багажом на перрон Голицына, перешёл по деревянному мосту железнодорожные пути и по ступенькам с металлической оторочкой спустился на небольшую площадь, откуда под прямым углом к рельсам уходила улица, носящая гордое название — Коммунистический проспект. На площади было несколько магазинчиков и торговых палаток, а над ними нависал серебристый раструб динамика с засунутым внутрь чем-то вроде кляпа, который нисколько не заглушал рулады последних известий и отрывков из оперетт, к которым никто никогда не прислушивался — ни те, кто стояли в очереди за огурцами или яйцами, когда их продавали, ни те, кто торопился домой или на работу, не говоря уж о тех, кто скидывался по рублю у винной палатки.

Павильон одежды я миновал, не заглянув в него, и совершенно напрасно, ибо стоявший там за прилавком небольшого роста носатый тип мог бы предложить некоторый ассортимент импортных товаров, которых днём с огнём не найти в городе. (Можете верить или не верить, но чёрно-красную рубашку из мягкого тёплого полотна, купленную там, я с неизбывной ностальгией ношу до сих пор. А также ботинки «совдАтские»: верх — советский, низ — датский. Да, были вещи в наше время!..)

Проходя мимо книжного магазинчика, я вспомнил вдруг, что направляюсь не куда-нибудь, а к настоящим писателям, инженерам (и техникам) человеческих душ, и что неплохо было бы узнать, что предлагают для чтения этим «душам» в подмосковном посёлке. Я зашёл в магазин. На прилавке лежали очерки и статьи. А также статьи и очерки. На полках — то же самое.

— А книги? — спросил я. — В другом магазине?

— В овощном, — пошутила продавщица. — Книга жалоб.

Она была хороша собой, и я не стал учить её правилам хорошего тона, а пошёл дальше: мне нужен был дом 26 по Коммунистическому проспекту.

Однако меня посетила горькая мысль: что, если и приходило к нам в прошлом «время-времечко, когда мужик не Блюхера и не Милорда глупого», а кого-то другого нёс с базара, то оно ушло, и вернётся ли — неизвестно. Но ещё одна мысль сменила предыдущую — отрадная: что на прилавке у красотки-продавщицы, и не только у неё, может появиться вскоре скромная такая книжечка одного начинающего автора, где на обложке (я видел в издательстве макет) будет нарисован мужчина в папахе и мальчик верхом на ослике…

Вот и дом 26. Вывеска над воротами: «ДОМ ТВОРЧЕСТВА». Прямо и откровенно, чтобы не было кривотолков, — пусть народ знает, где куются произведения, достойные эпохи, и где скромно живут и ещё скромнее питаются сами кузнецы.

Я толкнул зелёную калитку. С другого конца участка залаял крупный серый пёс на толстой цепи; женщина в белом переднике взбежала по лестнице деревянного коттеджа справа, нараспев прокричала с террасы: «Кушать, пожалуйста!» Слева стоял двухэтажный, тоже деревянный, дом с застеклённой верандой и пристроенной кухней.

В те далёкие годы, когда улица не называлась ещё ни «проспектом», ни «Коммунистическим», этот дом занимала семья напрочь забытого сейчас литератора, и позднее, когда он умер собственной смертью, благодарная и предусмотрительная вдова предложила властям устроить в доме нечто вроде пансиона, которым и взялась руководить. Теперь здесь жила постоянно сменяемая чёртова дюжина писателей, которых обслуживала обыкновенная дюжина сотрудников: поварихи, уборщицы, официантки, директор, бухгалтер, шофёр, сторожа, кладовщик… На примере этой малой ячейки общества наглядно видно, что чего-чего, а безработицы нам опасаться нечего даже в дни самого обвального кризиса: ведь ещё остаются вакантными должности младшей поварихи, старшей уборщицы, среднего сторожа, а также вице-директора, помзама кладовщика, и многие другие…

Было время обеда, и я, поднявшись по невысокой деревянной лестнице в свою комнату номер 5, которая мне сразу понравилась, и оставив чемодан, поторопился в столовую на застеклённой и утеплённой веранде, где за огромным овальным столом уже сидели постояльцы.

Сначала, от некоторого стеснения — всё-таки первый раз в жизни в Доме Творчества, — я почти ничего не мог разобрать: где тут писатели сильного пола, где — слабого, кто какого возраста — все были примерно на одно лицо. Но постепенно, как в театре к середине первого действия, начал различать лица, слова и даже понимать почти всё, что происходит на сцене. Правда, пьеса была, судя по всему, бессюжетная, но уж никак не бесконфликтная. И не одно лишь хорошее с ещё более хорошим конфликтовало в ней, как в пьесах Софронова или Сурова.

С первыми ложками супа, который каждый сам себе наливал из суповой миски на подоконнике, я уже приметил, что, к примеру, пожилой усатый мужчина с моей стороны стола ужас как не любит пребывать с закрытым ртом в свободное от приёма пищи время, и ему совершенно не важно при этом, слушают его или нет. А завершая первое блюдо, я начал понимать, что не очень красивая старая женщина, сидящая напротив, весьма остра на язык и совершенно не терпит противоречий; женщина же рядом с ней не то глуха, не то мало что соображает, а возможно, просто не хочет ни с кем общаться.

Когда же принесли второе, я разбирался уже и в том, что вон тот, средних лет, рядом с благообразным стариком, всё время пытается что-то сказать, но его никто не слушает, а молодой человек с густой тёмной шевелюрой и в цветастом одеянии — не то халате, не то пижаме — говорит мало, но всё вроде к месту, и его слова вызывают одобрение, даже смех. Обратил я также внимание на широкоплечего, с крупной головой и тяжёлым взглядом субъекта в левом торце стола — тот сидел с мрачным видом и участия в разговоре не принимал. И, разумеется, не оставил я без внимания тоже не произнёсшую ещё ни слова молодую привлекательную и, по всей видимости, стройную женщину с красивыми волосами и чуть вздёрнутым носом. (Можно ли вообще такого не заметить?)